Глубина

Фаворит не знал, не гадал никогда, как придет к нему смерть. Он не знал, какая она, но сейчас виделась и хотелась она ему светлой: в широком ясном просторе, на всем скаку. И чтобы была мгновенной, без этой боли в ногах. Но жить для того, чтобы принять такую смерть, какую он желал себе, Фаворит не хотел.

Мир, еще недавно рождавший в нем радостное чувство беспредельности, в котором всем — и людям, и зверям — хватит места, вдруг сузился до размера глухого, кромешного темного кузова. Боль сводила задние ноги, охватывала спину и шею, ввинчивалась в голову, и только темнота да еще никому не нужная теперь гордость не давали Фавориту забиться в судорогах.

Боль обрывалась ниже колен, жглась там, и Фаворит понял: ног ниже колен нет.

Близость людей, прежде успокаивавшая Фаворита в мгновения беды, сейчас удручала и тяготила его.

Он еще мог бы жить, ждать два, три, может быть, четыре часа. Но вот он расслабил шею, приник к воде. Было тихо в накрывшем Фаворита темном железном ящике, журчала, тихо кружила вода. Фаворит напился досыта, не боясь уже гибельного опоя. Он пил воду, которая становилась все холоднее, втягивал ее, уже невкусную, ртом и ноздрями.

И все пил, пил.

ЧЕРНАЯ ТРОПА

Памяти художников Алексея Тихонова и Анатолия Волкова посвящаю

1

В ту раннюю сухую весну, едва окрестности оделись кисейно-прозрачной зеленью, начались пожары. Одни, малые, полевые, с пороховой резвостью опаляли косогоры и скаты, быстро сами по себе исчезали, другие, зарождаясь где-то в дальних лесных делянах, высоко вздымались над горизонтом, день и ночь будоражили небо багрово-дымными всполохами. А в разгар лета зачастили пожары торфяные. Поначалу неприметные, дышавшие медленным удушливым куревом, они принялись обширно, многоярусно пожирать глубинные горючие пласты, и раскаленные ядра этих пластов, казалось, подымаются, подобно вулканическому огню, из самого сердца Земли.

Можно было лишь гадать, сколько учтенного и нераспознанного огня губит все живое в холмистых и равнинных просторах, и если даже гадать только по едучей сплошной синеве, которая накрыла засмиревшую землю, и то жутко. Кроме невеликой июньской тучки, окропившей дождем всего половину из ста сорока трех дворов села Прудищи, без малого два месяца не было ни единой отдушины. И опять не видно простым глазом, что там, дальше двух-трех километров, опять неизвестно, на какой срок сушь, жара, безветрие…

По селу, как при любой напасти, ходили догадки и слухи: откуда что берется, за какие грехи? Не успевали остыть уши от одной новости, появлялась свежая, часто такая же нелепая, что и прежняя, но, когда новость возвращалась к человеку, первым пустившему ее по кругу, в ней обнаруживалось столько небывалого, серьезного и даже зловещего, что хоть караул кричи.

Под конец лета в Прудищи нагрянули шабашники. Здесь давно притерпелись к наемным труженикам и шефам, потому отнеслись к новеньким без почтения, зато потом — не прошло трех недель — только о них и был разговор. Рассказывали, будто в этот раз наладились в каменщики ученые, артисты да художники. Выходило, что этот не простой, а знатный люд научен споро, сноровисто класть кирпич, и, хотя обыкновенная, не фигурная кладка считалась делом немудрящим, люди подивились: не было еще шабашников, которые за три недели столько бы наворочали! Новый клуб ставили за березняком, середь лужайки, рядом со старым, помещавшимся в бывшем барском доме.

Кое-кто еще сомневался, но, когда бабка Полина показала «патрет», нарисованный одним из шабашников, а ребятишки назвали имя известного артиста кино, на стройплощадку как бы ненароком стали забредать парнишки и девчата постарше: в кои разы поглядеть на знаменитостей за кладкой кирпича — чудеса!

Вдруг среди этого радостного изумления, как снег на голову, слух о красном волке, взбудораживший поголовно всех. Да и шутка ли: у волка, если верить молве, обнаружилась болезнь — бешенство, ну, а что это значит, объяснять не надо. И хоть почтальон Фимка уверял, что красного волка уже поймали — сам, дескать, глазами видел, когда несли того из лесу, связанного по ногам, — сначала всполошились молодухи, заперли мальцов в избах и в поле соглашались идти не иначе как табуном. Мужики посмеивались, но с очередной вестью — волк шастает на воле, кидается на людей — озаботились и они.

Слава богу, есть чем обороняться — в селе нашлось десятка полтора залежавшихся ружей, которые достались в наследство от дедов и отцов и сейчас нуждались в пристрелке, потому как ни в стародавние времена, ни в теперешние здесь не знали охотничьей корысти. Лесному зверю, не выбитому заезжими стрелками, привольно жилось в местности: единственный браконьер, занимавшийся недозволенной охотой на лосей, после отбытия тюремного срока был лишен охотничьих прав.