Глубинка

Разваливая по сторонам клубы пыли, сбоку колонны юркнула черная «эмка», остановилась. Пожилой моряк с лесенкой золотых шевронов на рукаве кителя крикнул:

— Младший политрук! — И подбежавшему политруку тихо, вразумляюще: — Ну что вы так-то? База и поселок соседствуют, вот и завели невест, жен, вот и провожают, и правильно делают. По жизни все правильно, поняли?

Усталый политрук козырнул, проводил «эмку» повеселевшими глазами, улыбнулся и сразу стал как все тут — свой, дорогой. Почувствовав перемену к нему в настроении окружающих, голосом, освобожденным от уставных нот, разрешил:

— Провожай, но не втискивайся в строй, гражданочки! — И, чуть построжав: — Ждите со скорой победой! Папаши, не посрамим ваших заслуженных седин!

И зашагал широко и вольно в ногу с колонной.

Рядом с Котькой, под тополем, скопилось много народа. Старухи крестили проходящие враскачку шеренги, деды курили, хмуро глядели из-под козырьков кепок, будто оценивали или сравнивали войско с тем, другим, давним, в котором сами, шагали вот так же когда-то. Приписная к военкоматам молодежь перемигивалась, подталкивала друг друга локтями. Уже не было разговоров о конце войны, о параде. Они поначалу выплеснулись, ликуя, но быстро сникли и завяли, как вянет трава, выползшая не в пору по ранней весне, по неверному еще теплу.

Но скоро хвост колонны пропылил поселком, втягиваясь на исполосованную рельсами, пропахшую мазутом и освистанную паровозами сортировочную. Котька сунул удочки под крыльцо, влетел в пустую избу, плюхнул связку чебаков в тазик с водой и бросился догонять мальчишечью ораву. Парнишки пристраивались к матросам, усердно подбирали ногу, кое-кто форсил в бескозырке. Матросы на ходу набрасывали их на выгоревшие от солнца головы ребятни, тешили их, как бы приравнивая к себе.

Бригада рассаживалась по теплушкам. Вдоль вагонов бегали, хлопая клешами, плечистые военморы, на манер революционных моряков перепоясанные пулеметными лентами. Из вагона-камбуза кок в белом колпаке и переднике раздавал старшинам луженые бачки.

— За обедом на следующей станции, — каждому наказывал он и бросал в бачок поварешку.

Сновали улыбчивые медсестры в синих беретах на кудряшках, в облегающих, будто приутюженных к телу, юбках и синих форменках. Сбоку у них болтались тугие брезентовые сумки с кровавыми крестами в белом круге. Огромный старшина с нашивками комендора выкрикивал из теплушки:

— Первая вахта Лунева!.. Где Лунев?

— На якоре Лунев!

— У него на шее подружка сохнет!

Матросы смеялись. Комендор сдвинул бескозырку с огненного чуба на печальные глаза:

— Добро. Подменяет вахта Климшина. Где Климшин?

— Есть!..

С крыши вагона заиграл горнист. Ребятишки пялили на него завистливые глаза, шушукались. Юнга-горнист был одного с ними возраста, но шел со взрослыми на настоящую войну в ладно подогнанной форме, с маленькой кобурой на флотском ремне. Он был для них мечтой недосягаемой, героем был.

Увидев в толпе Котьку, Ванька Удодов пробрался к нему, заорал, растягивая ворот рубахи:

— Вида-ал?

Заветная, сине-белыми полосами скалилась из прорехи флотская тельняшка. Удод успел, выцыганил ее у кого-то, напялил и ошалел от счастья. Откуда-то вывернулся тщедушный Вася Ходя и тоже завистливо вытаращился на полоски.

— Не чухайтесь, ребя! — Удод притянул их головы к себе. — У кого дома водка есть или какая бражка — тащите. Флотские за четушку ремень с бляхой отвалят или тельняху. Беги, Ходя, не стой. От твоего батьки остался чан с самогонкой, в подполье зарыт, я знаю. Ташши, помянем, потом с тобой расшитаемся. И ты беги, Котька.

Васька Чи Фу, по прозвищу Ходя, боготворил Удода, всюду шлялся за ним, хоть и получал от него всевозможные клички и на всякую откликался с готовностью. Может, потому они не прилипали к нему надолго. Мать у него русская, а отец кореец-зеленщик. Самые ранние огурцы и редиски были у Чи Фу. Отец с корзинами на прямом коромысле вечно раскачивался тощей фигурой по улицам, нараспев предлагая отборный товар. Поселковые плохо покупали его овощи, хотя и стоили они грош. Знали, от каких таких удобрений редиска на грядках прет в кулак, а огурцы в скалку. Поэтому старик слонялся по городу или по базе флотилии, где все шло нарасхват. С началом войны зеленщика куда-то увезли, с такими же, как он, огородниками. Васька остался с матерью. Его дразнили то Чесногой, то Редизой. Ходя — это новая кличка, а фамилию давно переиначили. Из Чи Фу он стал Чифуновым, вполне русским, хотя русские слова коверкал.

И сейчас на приказание Удода он с готовностью задергал золотушной головой.

— Чичаза моя скоро! — пообещал он, посверкивая плоскими, косо отчеркнутыми к вискам глазками, и сорвался с места. Котька приударил следом.

— Опоздаем! — крикнул он в макушку Ходи.

— Мала-мала успеем! — скулил Ходя, растыркивая толпу острыми локотками.