Глубинка

Отогнал Котька неприятные мысли и долго стоял, дрожал, уже не поджидая никого, а просто мерз и вспоминал.

…Эшелон отходил. На путях не было ни одного матроса. Откатив в стороны тяжелые створки теплушек, они густо стояли в проемах, висели на заградительных брусьях, трясли протянутые к ним руки, тискали растрепанные головы девушек, целовали в зареванные глаза, деланно смеялись, громко и невпопад. Уши девчат были зажаты жениховыми ладонями, они ничего толком не слышали, но тоже улыбались опухшими губами, выкрикивали свое.

Свесив из теплушки ноги, чернявый матрос рвал на коленях старенькую гармошку-хромку, серьезно орал в лицо окаменевшей подруге:

Не ревнуй ты, дорогая,
ревновать неловко!
У меня теперь милая —
меткая винтовка!

Взвизгивала, хрюкала гармошка, малиново выпячивая ребристый бок. Топталась у теплушки веселая вдовушка Капа Поцелуева.

— Куда вы, мальчишечки? — озорно кричала она. — Оборону от япошек мы тут держать станем, бабы, что ли?

И сыпанула стесанными каблуками туфель по утрамбованному, заляпанному мазутом гравию дробь чечетки. Белые кисти камчатой шали припадочно хлестались на груди о черный бархат жакетки.

Пригревает солнце бок,
разыгралось солнце!
Смотрят немцы на Восток,
смотрят, ждут японца! —

частила она, откинув голову и ладно пристроив голос к гармошке. Ноги выделывали такого черта, аж брызгали из-под каблуков камешки, пулями щелкали по рельсе.

— Жги-и! — подзуживали матросы.

— Даешь яблочко!

— Не смо-ожет!

Капа перестала плясать, медленно, от матроса к матросу, повела синими глазищами.

— Вы там воюйте как следует, — попросила она, убирая со лба волосы и скалывая их на затылке гребенкой. — А мы тут все сможем. И яблочко спляшем, как встретим с победой.

Котька протискался к теплушке на огненный чуб. Старшина с нашивками комендора стоял, касаясь головой проема, и хмуро смотрел вдаль поверх бескозырок. Никто не кричал ему последних напутствий, не обнимал.

— Дядя-а! — пробил сквозь гомон свой голос Котька. — Возьмите на дорожку, мать просила!.. Дядя-а!

Испуганно заголосил паровоз, эшелон дернулся, заклацал буферами, и людской рев ударил прибоем. Котька пошел рядом с теплушкой, натыкаясь на женщин, подныривая под руками.

— Это тебе, дядя-а! — вопил он, протягивая четвертинку. — Возвращайтесь скорей!

Комендор смотрел на него недоуменно, хмурил брови, ничего не разбирая из-за шума.

— Да что же вы-ы, берите-е! — надрывался Котька. — Возвращайтесь, я вас встречать стану-у!

Комендор потыкал пальцем в Котьку, потом себя в грудь и начал суматошно расталкивать флотских.

— Погодь, братва! — сияя, требовал он. — Пустите! Мой парнишка! Меня провожает!

Он дотянулся до четвертинки, взял и не глядя сунул ее назад кому-то. Тут же стащил с головы бескозырку и завозился над ней.

— Братанам Сереже с Костей привет передайте! — все прибавляя шагу за набирающей ход теплушкой, наказывал Котька, совсем не думая, знает матрос их или не знает. Раз на фронт едет — встретятся.

Комендор кивал огненной головой, потом протянул к нему загорелую руку с синим накрапом татуировки. В пальцах его на ветру полоскалась черная ленточка.

— Держи, братка! — он подмигнул мокрым глазом. — Большим вырастай, понял? Учись как следует, понял? Вернемся — отчета потребуем!.. Серега, говоришь? Костя? Добро-о, переда-ам!

Котька отставал. Уже издали донеслось:

— Носи и помни-и, братишка-а-а!..

На фронт Котька провожал впервые. Братья призывались на службу до войны, и отъезд их был радостен. Теперь провожание было не то: тревога как бы высушила лица людей. Она жила в глазах, делала взгляд напряженным, выжидающим, таилась в складках утончившихся губ.

Все дальше убегал эшелон, увозил чужого человека, а казалось, брата, большого и доброго, увозил. Сквозь слезы глядел Котька на ленточку, читал золотом оттиснутые, четкие, но ставшие расплывчатыми буквы:

— М-о-н-г-о-л, — шевелил он губами. — К-А-Ф.

«Мать поклониться велела!» — вспомнил только теперь и вслед последней теплушке, которую раскачивало и бросало на стыках, поклонился поясно раз, другой, неумело и быстро.

— Цё, наколол тебя флотский? — коршуном налетел Ванька Удодов. — Я же ботал вам — мне несите! Я бы не продешевил. А он бегит, бегит, сует на ходу, фраер. Радуйся, что хоть ленту отвалили, а могли бы во-о! Глянь, мне за так дали, уметь надо, рохля.

Ванька выпятил пузо, опоясанное черным ремнем с латунной якористой бляхой. И столько было в глазах и позе Удода презрения к нему, рохле, что Котька, не думая, что с ним сделает Ванька, ударил обидчика. Удод попятился и, не успев разозлиться, удивленно смотрел на маленького ростом Котьку.

— Ты цё, шпана, сдурел? — цедил он сквозь зубы. — Я вам советую бэрэчь свои патреты!

— Бляху сканючил и вылупаешься! — ощетинился Котька. — Барыга ты, вот кто! — Он сплюнул и пошел наискось через сортировку, плотным бочонком скатывая флотскую ленту с надписью: «Монгол».