Глубинка

«Раз пришла общая беда, людям против нее надо плотнее друг к другу придвинуться, чтобы комком держаться», — припомнил Котька слова деды Гоши, бывшего матроса давних, еще цусимских времен. Подумал, что воробьям тоже надо дружнее быть. Война и для них — беда. Она всему — враг. И еще подумал, как давно не проведывал деда, надо сбегать к нему. Махры из отцового кисета отсыпать чуток или попросить — отец даст. Всегда дает. Дед трубку изо рта не выпрастывает, а с табачком худо. Кто что принесет, тому и рад. И обязательно расскажет что-нибудь из своих морских приключений, больше ему отблагодарить нечем. Поселковая ребятня вечно толчется в его одинокой каморке.

Мимо дома неходко бежала лошадка. На укатанной ветрами дороге сани заносило, полозья оставляли на раскатах широкий зеркальный след. Лошадка трусила, екала селезенкой, роняя меж оглобель парящие катышки. В передке саней копной восседал Дымокур, утопив голову в поднятом воротнике тулупа. Позади него в козьей дохе лежал Ванька, пристроив ноги в огромных катанках на обтертый до лоска березовый обвод. Из-под него далеко назад торчал лиственный бастриг, привязанная к копылкам тащилась за санями веревка.

— Дядя Филипп! — крикнул Котька. — Увязку оторвете!

Дымокур тпрукнул, неуклюже выбрался на дорогу. Огибая сани, ткнул Ваньку в затылок лохматой шубенкой. Тот молча снес тычок, даже шапку не поправил.

— К батьке собрался? А че спишь долго? Он там без тебя всюё рыбу повыловил, чего там делать тебе, — сматывая кольцами неподатливую веревку, подтрунил Дымокур. — Но да иди. Поймашь чего, на уху прибеги звать. Мы-то за сеном, аж эвон куда, на Астраханские луга. Все ближние покосы перепахали в осень под зябь. Установка, вишь ты, такая спущена…

Филипп Семенович говорил, а Котька пытливо глядел на Ваньку, тот на него из-под съехавшей на глаза шапки. Сейчас Котька жалел, что проворонил вчера Удода с Викой. Надо было глянуть на них, чтобы ясно стало — третий лишний. И уйти. И не думать больше о Вике.

— Но-о! — Дымокур хлестнул вожжами, сани дернулись, покатили. Ванька погрозил рукавицей.

— Цё Вике натрепал? — крикнул он и цыкнул сквозь зубы в сторону Котьки. — Припутаю с ней в клубе — схватишь!

— Катись, а то напугал! — Котька прищурил глаза, а когда попытался открыть, не смог. Пришлось снять варежку, пальцами оттаять ресницы. Сунув руку в теплынь самовязки, пошел к яру, скатился вниз по крутому взвозу на залубеневших подошвах до самой ледяной закрайки реки. Впереди на белизне снега четко виднелась фигура отца. Котька побежал к нему, раскатываясь по льду, радуясь нечаянному открытию: раз Ванька сказал: «Припутаю с ней», значит, Вика не хочет ходить с ним. Зря старался Удод!

Осип Иванович сидел на санках перед лункой. В ней, скособочась, плавал обледенелый поплавок. Удочку-коротышку отец держал в левой руке, правой выуживал ледок проволочным сачком. Вода тут же подергивалась новой пленкой льда и опять попадала на решетку сачка. У лунки скопилась горка сверкучих пластинок. Чуть поодаль, около торчащего изо льда шеста, валялись коричневые круги вентерей и пешня. Отец и не думал еще обдалбливать шесты.

— Тебя ждал, — объяснил он. — Небось замерз? Вот и погреешься.

Котька лег на живот, протер рукавом гладкую, с едва ощутимыми волнушками льдину-стеклину, приник к ней, загораживаясь варежками от света. Толща воду увеличила вентерь, приблизила. Все четыре обруча и сеть, обтянувшую эти обручи, увидел отчетливо, потом разглядел горловину и отходящие в стороны стенки. За частой ячеей тускло поблескивало, какая-то масса ворочалась внутри обручей.

— Рыба! — обрадовался Котька. — Полнешенька набилось!

— Есть маленько, — заулыбался стянутым морозом лицом Осип Иванович. — Потому и не стал выдалбливать, чтоб ты посмотрел, да и поднял сам.

— Сейчас. Еще погляжу.

Речки и ручьи, впадающие в Амур, теперь перемерзли, не тащили в него мути, и он очистился в зиму. Придонные струи пылили золотистым песочком, волочили по кругу трубчатые жилища ручейников, полз черный рак, грозя кому-то растопыренными клешнями. Дневной свет распылился в толще воды, мерцал. Чужой притягательный мир жил под ледовой крышей. Было странно глядеть в глубину под собой, все видеть и быть уверенным, что лед крепкий и ты не провалишься в эту влекшую к себе, но чуждую глубь. Когда же на секунду вдруг эта уверенность исчезала, он, казалось ему, зависал в пустоте. Тогда от мгновенной жути у него замирало внутри.

Шаркая унтами, подкатил отец.

— Однако я сам начну, намечу тебе, — сказал он. — А ты пока удочкой помаячь, не лежи, застынешь.