Глубокие интервью Сергея Белановского. Том IV. «Экономические беседы» с академиком Ю. В. Яременко

Я повторяю, что причины всего этого были внеэкономические. Мы пытались бросить вызов всему миру, и прежде всего развитым странам. Я не хочу здесь обсуждать, хорошо или плохо. Я констатирую это как факт. И еще я констатирую это как факт, что примерно до конца 60-х годов эта задача соответствовала нашим возможностям, хотя в долгосрочном плане она, конечно, была нереалистичной. Нас подвели амбиции, сформировавшиеся после второй мировой войны и в последующие два десятилетия. Атомная бомба и ракеты очень подогрели эти наши амбиции. Мы попытались бросить технологический, милитаристский вызов всему миру, и мы его проиграли. Мы проиграли холодную войну в самом буквальном смысле этого слова. Развязав гонку вооружений, мы уже не смогли из нее выйти. В ответ на наш вызов страны Запада поставили своей целью нас уничтожить, и они этого добились. А мы не смогли своевременно понять, что нам надо выходить из игры. Как ни странно, здесь нас подвело ослабление централизующей роли партии. Военные суперведомства стали работать в автономном режиме. Если цель военного противостояния принять как рациональную, их деятельность уже не отвечала этой задаче. Задача должна была стоять так: каков может быть наиболее адекватный ответ на очередной технологический вызов Запада. С рациональной точки зрения вопрос должен был стоять именно так, но фактически он так уже не стоял. Продолжалось бессмысленное с военной точки зрения наращивание производства танков и всевозможной другой боевой техники, неадекватной новой военно-технологической обстановке.

Таким образом, я вижу два основных фактора кризиса. Первым из них была гонка вооружений – чисто экзогенный фактор. Второй фактор, с моей точки зрения, был внутренним. Конечно, это гипотеза, ее надо проверять… Но меня не оставляет ощущение, что в военно-промышленных структурах сложился свой собственный механизм воспроизводства (бюрократического воспроизводства). Ясно, что роль первоначального импульса играли шедшие с Запада технологические инновации. Если за рубежом создавалось что-то новое, мы немедленно начинали создавать это у себя. Сначала эти создававшиеся производственные структуры были маленькими, затем они расширялись, потом происходило резкое их расширение, своего рода взрыв. В связи с этим было бы очень интересно проследить эволюцию этих структур, их зарождение и экспансию. Мне кажется, что как раз в тот момент, когда смысл существования этих структур утрачивался, их экспансия становилась самой большой. Они уже начинали размножаться, создавая себе искусственное пространство для роста.

Так или иначе, всевозрастающий ресурсный и технологический отрыв военно-промышленной сферы от гражданской экономики привел последнюю к ускоряющейся деградации. Этого, собственно говоря, и добивались западные страны, искусно играя на наших слабостях.

Определенную аналогию здесь можно провести с процессами деградации Римской Империи. В какой-то момент в ней тоже ослабла центральная власть и возникла конкуренция между главными военачальниками. Императорская власть перестала контролировать собственную армию и в связи с этим старалась удержаться за счет политического маневрирования. Основная ее задача заключалась в том, чтобы разослать военачальников вместе с их армиями воевать в разные части света – кого в Малую Азию, кого в Испанию, кого еще куда-нибудь. Если военачальники собирались в Риме, они начинали взаимную резню и творили такое, что Рим готов был заплатить любую цену за то, чтобы они убрались куда-нибудь подальше. Армии, естественно, требовали снабжения, поэтому пресс налогообложения становился все более тяжелым. В результате исконные римские территории, на которых возникла эта цивилизация, деградировали быстрее других. Наше обществоведение как-то до сих пор не может понять, что войны могут иметь мотивации, весьма далекие от стремления к военным захватам. Аналогично и в нашей стране гонка вооружений приобрела иррациональный, ведомственный характер. Разница заключается только в том, что в Риме эти процессы развивались в территориальной форме, а у нас – в отраслевой.

Поэтому если говорить о 1985 годе, прежде всего надо сказать, что в тот период существовал очень мощный политический и идеологический пресс, поэтому фактически этот год не мог быть каким-либо конструктивным рубежом нашей истории. Я отдаю себе отчет в том, что мой сценарий реформирования экономики в каком-то смысле является условным жанром, так как институциональные условия (ослабление централизованной власти) блокировали его. Мы жили по тем же прошлым канонам. Более того, в 1985-1986 годах возникла ничем не обоснованная эйфория, что с приходом Горбачева мы станем жить лучше. Эта эйфория нашла свое выражение в идее "ускорения". В то же время экономисты настолько были придавлены политическим прессом, что никто из них не мог публично заявить о несостоятельности этой цели, хотя между собой "на кухне"все без исключения говорили, что горбачевское "ускорение" – это глупость.