Глубокие воды

– Ах, ты только что разговаривала с Доном! А что ты будешь делать без телефона? – Он прошел в ее комнату, намотал телефонный шнур на запястье и выдернул из розетки в стене. – Потому что у тебя его больше нет!

Затем он метнулся через гостиную к телефону в коридоре и рванул шнур с такой силой, что выдрал розетку из стены.

Мелинда съежилась у патефона – как показалось Вику, с преувеличенным испугом. Уголки раскрытого рта опустились вниз, как у трагической маски. Медея, детоубийца и оскопительница мужей. Рок в конце концов настиг ее. Вик чуть не усмехнулся. А что он такого делает? Просто идет к ней.

– Вик!

– Что, дорогая?

– Сейчас приедет Дон! – задыхаясь, выговорила она. – Не прикасайся ко мне, Вик!

Он хлестнул ее по лицу.

– Значит, приедет Дон, а еще кто? Кто? Камерон, Чарли и все остальные?

Он снова ее ударил.

Она потянулась за вазой на крышке патефона, опрокинула ее и от очередного удара упала на четвереньки.

– Вик!.. Помогите!

Вечно она просит помощи у других! Вик сомкнул пальцы на горле Мелинды и тряхнул ее. В раскрытых глазах Мелинды плескался тупой ужас, и руки Вика невольно сжались сильнее. Внезапно он выпустил ее и сказал:

– Вставай!

Он ведь не хотел ее убивать. Она кашляла.

– Мелинда…

К дому подъехала машина. Всесокрушающая ярость вырвалась на свободу, и Вик снова набросился на Мелинду. Ему почудилось, что в дверях возник сухопарый мрачный Уилсон, и Вик в ярости сдавил Мелинде горло. Это она довела его до бешенства. Если бы не она, он всех бы обставил, думал он. Он вышел бы победителем, если бы не телефон, который созвал в дом всех: и Джо-Джо, и Ларри, и Ральфа, и де Лайла, и Камерона – маменькин сынок Ральф, толстокожий Камерон…

В дверях кто-то вскрикнул, а потом Уилсон – самодовольный, неулыбчивый, назойливый Уилсон – склонился над Мелиндой и что-то говорил. У нее приоткрылись губы. Веки посинели – или это от туши? Или кажется? Уилсон бормотал, что она не дышит. Вик проследил за взглядом Уилсона и увидел полицейского.

– Чему вы улыбаетесь? – строго, без улыбки спросил полицейский.

«Вере, надежде, любви»[45], – хотел ответить Вик, но полицейский взял его за локоть. Вик стоял, не противясь мерзкому прикосновению, и это было комичным, как паника Мелинды. За спиной что-то лепетал Уилсон. Вик разобрал слова «каменоломня», «де Лайл», «кровь Камерона». Он шел бок о бок с людьми, которые ему в подметки не годились. Трикси резвилась на газоне и вдруг удивленно замерла, увидев его с полицейским. Вик недоуменно сощурился и понял, что на газоне никого нет. Сияло солнце. Трикси жива, но здесь ее нет.

А вот Мелинда умерла, да и я тоже, думал он. И тут он понял, откуда взялась пустота внутри: в доме, который он покидает, осталась его жизнь – его вина и его позор, его победы и его поражения, неудавшийся эксперимент и жестокая месть за нанесенные обиды.

Он шествовал твердым, уверенным шагом (путь до полицейской машины в конце подъездной дорожки казался бесконечным) и чувствовал себя свободным, легким – и безвинным. Уилсон шел рядом и что-то бубнил. Исполненный покоя и счастья, Вик смотрел на шевелящиеся губы Уилсона и думал, что на свете много таких вот людей, что чуть ли не половина всех живущих – такие или станут такими и что расстаться с ними совсем не плохо. Уродливые бескрылые птицы. Серые, посредственные личности, которые увековечивают посредственность, сражаются и умирают за нее. Вик усмехнулся в унылое лицо Уилсона, застывшее в обиженной мине «Мир передо мной в долгу»[46] и отражавшее его мелкую, тусклую душонку, – и проклял и его, и все, что он олицетворял. Молча, с улыбкой, всем своим существом Вик его проклял.