Глубокий тыл

Варвара Алексеевна чувствовала некоторое облегчение. Она поверила и мужу и внучке. Гестапо, по-видимому, тут действительно было ни при чем. Курт Рупперт исчез, не причинив никому вреда. Старая большевичка даже немножко гордилась своими. Но, трезво мысля, она понимала, как трудно будет объяснить все это людям, столько перенесшим от гитлеровского нашествия, привыкшим видеть врага в любом человеке, одетом в ненавистную серо-зеленую шинель. Она знала, какие осложнения, может быть даже беды, сулит старику и ее любимице вся эта история с немцем, необыкновенная история, в которой все приходилось брать на веру и ничего нельзя было доказать. Если родная дочь Анна бросает такие слова, что же ждать от других. Анна — горячая, но умная голова. Поостынет, разберется — сама поймет. А как убедишь соседей, знакомых, товарищей? И этот Женин непреклонный характер. Разве она, чтобы оправдаться, покривит душой, принесет в жертву молве дружбу с этим Куртом? Дружбу? А может быть, любовь? И, вздохнув, бабушка говорит про себя: «Да, чего на свете не бывает, — может быть, и любовь».

8

Уже по пути на фабрику Анна раскаивалась в том, что наговорила сгоряча. Но слово не воробей, вылетело — не поймаешь. Стараясь не думать об этом, она спешила, таща Вовку, едва поспевавшего за ней.

Еще вчера ночью Анна чувствовала себя на фабричном дворе так, будто оставалась последним человеком на обезлюдевшей земле. Сегодня всюду замечались признаки жизни. Не узенькая стежка, а несколько наезженных дорог пересекали двор в обычных направлениях. Обгоняя Анну, длинной чередой тянулись вереницы машин. Лязгая гусеницами, медвежьей поступью, переваливаясь на ухабах, шли танки, дыша острым запахом солярки. Тягач, хлопотливо перебирая гусеницами, волок огромную пушку. И опять машины с пехотой. Настеганные холодным ветром, лица бойцов были не красные, а малиновые, кудри инея свисали с меховых шапок, бровей, ресниц. На груди у них висели странные короткие ружья с круглыми коробками под прикладом.

— Автоматы, — пояснил умудренный жизнью Вовка, с восхищением оглядывавшийся по сторонам.

На деревянном мосту через Тьму, в который ночью угодил шальной снаряд, образовалась пробка. Красноармейцы бранились, как-то по-особому растягивая слова. Уже в первый день наступления Анна слышала эту несколько необычную для ее слуха речь.

— Из каких мест? — спросила она, пробираясь с ребятишками между ревущих, рыгающих сизой гарью машин, осторожно объезжавших пробоину на мосту.

— Из долёко, — вкусно напирая на «о», ответил коренастый солдат, обдиравший сосульки с усов и бороды.

И Анна поняла: Урал. Далекий, неведомый Урал, где сейчас с мужем и ребятами в тишине и покое жила сестра Мария, могучий Урал входил в войну. Да, не худо было бы отправить ребят туда, к сестре…

Анна поднялась на крыльцо приземистого деревянного дома. В мирное время здесь находился пожарный пост. Теперь на зеленой двери кто-то уже написал мелом: «Управление ткацкой фабрики «Большевичка». Внутри было тесно, как в автобусе в часы смены; окна плакали горючими слезами, капало с потолка. Но в этой сутолоке уже чувствовался какой-то свой порядок, даже организованность. На двери, где еще висела эмалевая дощечка «Умывальная», мелом было тщательно выведено «Директор». Возле стучала на машинке немолодая женщина в чистенькой белой блузке и стеганых ватных штанах, заправленных в валенки. Это была Клавдия Федоровна, неизменная секретарша Слесарева. И то, что она сидела на обычном месте, у двери в директорский кабинет, тоже как будто говорило, что жизнь начинает входить в колею.

Торопливо поздоровавшись с Анной, Клавдия Федоровна деловито сообщила, что директор сейчас занят — у него секретарь райкома партии Северьянов, и тут же, заглянув в один из лежавших перед нею списков, сказала, что бригаде Калининой надо обследовать станки в первом пролете зала автоматов и к работе следует приступать немедленно: кое-кто из слесарей уже пошел туда. Выполнив эту официальную обязанность, Клавдия Федоровна уже неофициально потрепала по щеке Вовку и пояснила: директор временно занял умывальную, потому что комнату, отведенную под кабинет, пришлось отдать детям: многие, как вот и Анна, вышли на работу с ребятишками. Тут же Анна получила талоны на завтрак, на обед и записку, по которой у нее на время работы примут ребят «на хранение».

Затем, сказав «извините», Клавдия Федоровна вновь согнулась над машинкой и синими, негнущимися пальцами, которые, вероятно, все эти месяцы выполняли отнюдь не канцелярскую работу, принялась стучать по клавишам.