Глубокий тыл

Тоскливое чувство охватило женщину. Последний раз она была здесь с мужем года полтора назад, когда Шаповаловы праздновали день рождения дочери Юноны. Это был гае простой день рождения. По обычаю, «омывали первый паспорт». Девушка была любимицей родителей. Торжество подучилось шумное. Играл семейный оркестр Калининых: Степан Михайлович — на старом баяне, муж Марии Калининой Арсений Куров лихо рокотал на китаре, младший брат Анны, летчик Николай, играл на мандолине, а отец виновницы торжества — на балалайке. Звуки наполняли квартиру, вырывались в открытые окна. Вечер был летний, теплый. Люди, стоя на улице, смотрели вверх, улыбались: Калинины гуляют. А когда под вечер, переиграв весь современный репертуар, старшие хозяева и гости принялись за старинные, издавна любимые верхневолжскими текстильщиками хороводные песни, когда, взявшись за руки, гости пошли вокруг стола «со вьюнам», за окнам тоже возник хоровод… Калинины гуляют! Каким невероятным казалось сегодня это простое, нехитрое семейное веселье…

Анна рывком открыла дверь в комнату, где у Шаповаловых была столовая. Открыла и остановилась: ничего из знакомой обстановки. Восемь аккуратно застеленных кроватей стояли двумя рядками. Анна бросилась в комнату, что была спальней, — те же кровати; в «детскую», где, отгородившись друг от друга ширмой, жили дети Шаповаловых — Юнона и Марат, — кровати; в кухню — и там кровати. Кроме этого, в каждой комнате стояла чугунная печь и перед печатни лежало по охапке дров и какие-то растерзанные книжки, предназначенные, как видно, для растопки. Из прежней обстановки в квартире уцелел лишь плечистый славянский шкаф. Заглянув в ванную комнату, Анна даже вскрикнула и замерла: над самой ванной темнела замерзшая пирамида с вырубленными на ней ступеньками. Канализация не (работала, и комната, эта была превращена в уборную, из которой никто не выносил… Содрогнувшись от омерзения, женщина захлопнула дверь, прикрыла ее задвижкой…

Потянуло бежать отсюда, бежать без оглядки к родителям, к знакомым, просто куда глаза глядят, но она поборола это паническое чувство. Выбрав для себя маленькую детскую, она вытащила в прихожую.

Анна поняла: в квартире, а может быть, и во всем доме, располагалась немецкая часть. От этого открытия ее всю передернуло. Появилась жуткая мысль: а воли кто-то здесь прячется? Но уходить было поздно. Получше заставив дверь, она поворошила в печке дрова. Сухое дерево быстро занялось, загудело пламя, стала пощелкивать накаляющаяся железная труба. Комната быстро наполнилась ядреным теплом.

Сначала пришлось сбросить платок, потом пальто, потом меховую телогрейку. Сухое дерево весело потрескивало. Анну все больше клонило ко сну. С потолка срывались и звучно шлепались об пол тяжелые капли. Пока печка не прогорела, нужно было лечь спать.

Брезгливо сбросив с постели чужое белье, Анна накрыла подушку своим платком и, хотя стало уже жарко, не раздеваясь, улеглась на голый тюфяк, спрятав под одеяло лишь ноги. Но теперь сои точно бежал от нее. Все, что сегодня случилось: рассказы отца и племянницы, ссора со стариками, ткацкая, где ветер свободно носит снег, беспокойные думы о муже, это осквернённое жилище, двери с латинскими литерами, — (все это не выходило из головы, И думалось: как хорошо живется сестре Марии где-то там, на Урале… Ходит по совещенным улицам, не слышит разрывов. Даже и во сне ей, наверное, не снятся сирены воздушной тревоги.

Живо представилось, как утром, когда не рассвело, заспанная Мария, еще сонная, нащупывает ногами домашние туфли, тихо снует, суетится у плиты, поит своего Арсения чаем, кладет ему в карман завтрак, провожая на работу, как будит она старших ребят, которым пора в школу, а проводив их, сама, уже не торопясь, пьет чай, идет на базар, варит обед, а потом, переделав все дела, включает приемник и садится у стола с вечным своим вязаньем, до которого она великая охотница. «Везет же людям», — незло позавидовала Анна.

Ну, пусть не так. И конечно, не так. Пусть убирает она не квартиру, а только угол: какие уж там в эвакуации квартиры! И суетится не у плиты, а у печки, и даже не у печки, а и вовсе, может быть, у какого-нибудь таганка… Пусть идет не на базар, а в очередь за маленьким пайчишком. Но на душе у неё покой, ей не надо посматривать на небо, не летит ли вражеский самолет, не надо на ночь маскировать окна, не надо думать с томительным страхом, а вдруг немцы контратакуют и снова займут город… Двенадцатичасовая работа? Ну и что? Разве это кому-нибудь в тягость сейчас, когда столько людей жизнь отдают, чтобы разгромить врага?

И Урал, далекий Урал, где в каком-то маленьком городишке верхневолжские машиностроители подняли эвакуированный завод, где семьи их свили новые гнезда, где в тишине на мирной земле бегают их ребятишки, казался засыпающей Анне пределом мечтаний, обетованной землей: «Эх, хорошо бы отправить к Марии Вовку с Леной!»

10