Глубокий тыл

— Это что ж за новая мода?.. Ты почему, Серега, людей от работы отрываешь?

Невысокий и начинающий уже полнеть секретарь райкома Северьянов даже как будто не очень и удивился такому «наступательному порыву» коммунистки с ткацкой. Он поднял на нее белесые близорукие глаза, хитровато щурившиеся под бесцветными ресницами, иронически осмотрел замасленную мужскую рабочую одежду, которая так не шла к красивой, пышноволосой Анне, и нижняя полная губа его еще больше оттопырилась. — Сильна, ничего не скажешь, — произнес он веселым, мальчишеским голосом. — Ты, может, подумала, что я тебя в райком отопление ремонтировать зову, — так вырядилась… Ни черта не выйдет, сам пробовал, не получается: все батареи полопались. А я ведь и слесарь не чета тебе… Садись, Анка, сейчас у нас с тобой серьезный разговор произойдет.

Секретарь райкома зябко потер ладони пухлых рук. В кабинете было холодно, как на улице.

— Это какой еще разговор? — настороженно спросила собеседница, присаживаясь на самый край кресла.

Но Северьянов принялся расспрашивать: как мать, что отец, где сестры, жив ли брат, пишет ли муж, здоровы ли дети? И только белесые прищуренные, насмешливые глаза его, словно что-то желая высмотреть, изучающе следили за ней.

Анна вскочила.

— Вот что, Сергей, когда я чайником обзаведусь, приходи ко мне в гости. Все семейные новости расскажу, а сейчас говори: зачем звал? Мне работать надо.

Рыжеватые брови Северьянова иронически нахмурились.

— Как была ты в девчонках бузотеркой, так и осталась. Ну, ладно… Что ты скажешь, если мы тебя коммунистам ткацкой в секретари парткома порекомендуем?

Теперь Анна медленно опустилась в кресло.

— Меня? Ты что?!

Секретарь райкома опять с удовольствием потер пухлые, веснушчатые, поросшие прозрачным волосом руки и, все так же хитро посматривая на Анну, весело заговорил:

— А почему тебя не рекомендовать? Чему ты так удивилась? Подожди, подожди! Что бузотерка ты первой статьи, — знаем. Что тебе больше по душе в старых станках копаться, — тоже знаем. Что начальство ты не уважаешь, — сейчас вот вижу. Что, став секретарем, ты мне плешь на голове выешь, — и это предчувствую. И, понимаешь, сознательно иду на жертву.

В голосе его было столько задора, что Анна с досадой ощущала, как помимо воли начинает улыбаться. Но полное лицо Северьянова могло меняться мгновенно. Оно вдруг сразу отвердело, из светлых глаз исчезла добродушная насмешливость.

— Вот что, Калинина, мы тут всех перебрали: более подходящей кандидатуры нет. Трудно тебе после такого секретаря, как Ветров, будет, очень трудно… Это мы тоже знаем. Комплиментов тебе, когда ты и девчонкой была, я не говорил, но могу сказать: крепкая, захочешь — выстоишь, а не захотеть ты не имеешь права.

— Нет, Сергей, нет! — почти выкрикнула Анна и даже руками замахала, как бы обороняясь.

— Да, Анна, да… Мы тут со Слесаревым прикинули: три года ты в членах бюро ходила. Ветров тебе серьезные дела поручал… Вертели и так и эдак… Да что там, я уж и с секретарем горкома о тебе толковал. Он спрашивает, хватит ли у тебя сил в такое время, и, мол, женщина все-таки. А я его заверил: Калинина — женщина особая, женщина в штанах… Нет, нет, ты на свои стеганцы не гляди, это я фигурально в смысле характера… Сам на партсобрание сватом приду… Поладили?

— Нет, — ответила Анна.

Однако хитрый Северьянов, должно быть, уже уловил какие-то новые нотки в этом отказе. Глаза его опять озорновато сощурились, вновь зажглись в них насмешливые огоньки, и даже на подбородке обозначилась продолговатая ямка.

— У тебя муж-то где?

— Ну, на фронте.

— Брат Колька где? Сестра Татьяна? — Ну… тоже.

— Племяш Марат, зять Филипп Иванович Шаповалов?

— Понимаю, к чему ты клонишь, но я ж тебе говорила…

— Ну так вот, Калинина, считай, что и ты от райкома боевое задание получила. Война! Все перестраиваем на военный лад, говори «слушаюсь!», давай налево кругом и крой на фабрику… Не дрейфь, поможем.

— Поможем! До чего ж я тебя, Серега, знаю… Помню, как ты в клубе девчат умасливал: и такая, и сякая, и немазаная, а потом, когда она к тебе потянется, ты от нее через дорогу бегал. Поможем… После такого человека, как Николай Иванович Ветров, и вдруг — баба… К нему ж ткачихи, как к отцу родному, шли.