Глубокое течение

— Да при чем тут командир бригады, лихо на тебя! Я тебе, как другу, говорю, добра желаю. А ты мне — командир, командир. Как будто командир не человек, а машина. А знаешь ли, комиссар, что твой командир ночами не спит, о семье думает? Легко, думаешь, мне? Побыл бы ты на моем месте — знал бы! Где они сейчас, мои семь кукушек? Живы ли, здоровы ли? Эх! Знаешь, поговорить о семье, о женитьбе, о любви мне просто приятно и необходимо. И ты мне не мешай, будь ласков. А вот за то, что у тебя не о ком думать, я тебя не люблю. Нехорошо это… Семья сейчас необходима… Э, да что с тобой говорить! Сухой ты человек. Наверно, мне так и не придется увидеть тебя семьянином. Не дождусь…

— А ты и не жди. На свадьбу я тебя все равно не позову.

— Ну, это ты, брат, врешь. Я сам приду.

Они немного пошутили, и им обоим стало легче от этой дружеской перебранки.

Дружба их началась еще до войны. Война закалила ее и сроднила на всю жизнь этих двух людей с такими разными характерами. Правда, Лесницкому не всегда нравились шутки командира и особенно чрезмерный интерес Приборного к его личным переживаниям и чувствам. Так случилось и с его отношением к Татьяне. Он еще ни о чем не думал, ничего не знал и, ему казалось, не чувствовал, когда Приборный начал бросать камешки в его огород.

Теперь, когда Лесницкий узнал о любви Татьяны и Лубяна, шутки Приборного его особенно сердили. Лесницкий искренне обрадовался, увидев, какое чудодейственное влияние оказала эта любовь на сурового от горя юношу, как она осветила его красивую и чистую, как кристалл, душу. Сердце его наполнилось отцовской нежностью к ним обоим, веселым, жизнерадостным, немного наивным в своей простой и чистой любви, и он восхищался ими не меньше, чем Приборный.

…В сумерки пошел дождь, мелкий, густой. И сразу наступила ночь, словно вместе с дождем на землю упала тьма. Идти стало еще труднее. Но лагерь был уже близко — и последний километр люди прошли почти бегом.

И все-таки они немного опоздали. Сталин уже говорил.

Высланные вперед радисты укрепили динамик на крыше командирской землянки, и слова вождя зазвучали среди старого соснового бора.

Лесницкий остановился перед входом в землянку, снял шапку, вытер вспотевший лоб. Рядом с ним стоял Николай Маевский, позади тяжело дышал Приборный.

Сначала, пока люди подбегали, размещались в темноте, проталкивались вперед, к динамику, было шумно и не все удавалось понять. Но через минуту все умолкли, затаили дыхание. Шумел только дождь, но слова вождя заглушали этот шум.

«… Красная Армия и ее боевые кадры выросли в серьезную силу, способную не только устоять против напора немецко-фашистских войск, но и разбить их в „открытом бою и погнать их назад».

Слыхали? — взволнованно проговорил Приборный.

— Тише, — зашептали со всех сторон.

У Лесницкого радостно забилось сердце. Он почувствовал, как легко вздохнули триста человек и подались вперед в едином порыве, прижав его к дверям землянки.

Каждое слово Сталина, как яркий луч, согревало сердце, наполняя его верой в победу. Лесницкий не чувствовал больше жгучей боли в ногах и плечах, холода и голода. Он закрыл глаза и увидел Сталина, но не в Колонном зале. Вождь в знакомой шинели и фуражке стоял на невидимой трибуне среди просторов огромной страны. Лесницкий видел города и деревни, заводы и обширные поля, огневую линию фронта, руины Сталинграда, пожары на захваченной врагом земле, родные леса; видел миллионы людей — солдат, партизан, рабочих, женщин, детей. Все они со всех сторон, затаив дыхание, смотрели на Сталина. И он видел всех и говорил им суровые, святые слова правды. Вот он повернулся и смотрит прямо в глаза ему, Павлу Лесницкому, комиссару партизанской бригады, и говорит спокойно, сосредоточенно, словно разговаривает с ним одним:

«… Теперь вы можете представить, насколько серьезны и необычайны те трудности, которые стоят перед Красной Армией, и до чего велик тот героизм, который проявляет Красная Армия в ее освободительной войне против немецко-фашистских захватчиков».

— Представляю, Иосиф Виссарионович, представляю, — прошептал Лесницкий и встрепенулся, услышав, что кто-то сбоку шепчет эти же слова.

То был Женька Лубян.

Комиссара поразила необычайная тишина. Он оглянулся, но в темноте ничего не увидел, только услышал сдерживаемое дыхание множества людей. А когда загремели аплодисменты, партизаны зашевелились, зашептались, но сразу умолкли, как только Сталин начал говорить снова.

Лесницкий почувствовал, что у него затекли ноги, а за воротник струями течет вода (он забыл, что снял шапку и держит ее в руке), но боялся пошевелиться, чтобы что-нибудь не пропустить и не помешать другим. Теперь он уже видел не всю страну, а людей отряда, которые стояли вокруг, представлял себе их лица и думал: «Вот она, наша сила, в чем: обо всем забыли, час под дождем стоят, чтобы только услышать мудрые слова того, кто ведет нас к победе».

«Нашим партизанам и партизанкам — слава!» — закончил Сталин.

Загремели аплодисменты. Зашумело в приемнике. Казалось, аплодировала сразу вся страна. На ухо Лесницкому кричал Женька Лубян: