Глубынь-городок. Заноза

глубокие борозды. Но это были еще только первые борозды! Двадцать колхозов района, как двадцать разных

миров, двадцать планет со своим удельным весом и особой скоростью! То, чего Большаны достигли за один

годовой оборот, Лучесам, Братичам или Дворцам представлялось пока недосягаемым.

— И не волнуйся ты, пожалуйста, Федор Адрианович, — говорил, посмеиваясь, еще год назад Пинчук,

верный своей привычке находить во всем хорошие стороны, — есть у нас два колхоза-миллионера, первые по

области, — значит, результат нашей работы налицо. Никто пока что большего и не спрашивает.

Пинчук взял себе за правило относиться благожелательно к людям, с которыми ему приходилось

работать. Он был опытный, старый хозяйственник, и, когда Ключарева, вчерашнего лектора обкома, выбрали в

районе первым секретарем, он и ему от всей души готов был протянуть руку помощи и поддержки. Он даже

мирился с неспокойным, трудным характером Ключарева: перемелется, мука будет! Но время шло, стиль

работы Ключарева все как-то не определялся, не ложился в общую колею, и понемногу Пинчук стал наблюдать

как бы со стороны, во что это выльется и обо что споткнется первый секретарь, потому что не мог же он не

споткнуться в конце концов!

Одно время Пинчук думал, что таким камнем на пути Ключарева станет Любиков.

В Братичах тогда председателем колхоза был неразговорчивый, угрюмый на вид человек. Он редко

выступал на районных собраниях, разве только если его спрашивали в упор. Сведения и отчеты подавал с

опозданием, отговариваясь тем, что сам малограмотный, а другим не доверяет, но все распоряжения начальства

принимал безропотно, без единого возражения, чем весьма нравился Пинчуку. Когда в Братичи был спущен

план развития животноводства, явно превышающий возможности того года, председатель и тут не сморгнул.

Зимой у него была бескормица, скотина падала, но весной он все-таки нашел выход…

Ключарев, когда узнал, схватился за голову. Это было в перерыве после двухчасового доклада Пинчука.

Шло совещание районного актива. Секретарь поднялся за столом, багровый, почти такого же цвета, как

скатерть, и заговорил тонким от волнения голосом:

— Для чего у нас планы составляются, товарищи председатели колхозов? Ради одного дня, чтобы

отчитаться, отвести от себя критику и прожить этот день спокойно? Или мы смотрим дальше? Или мы всерьез

собираемся хозяйствовать на этой земле? Пинчук зачитал сводку: Братичи выполнили план животноводства.

Никому не пожелаю такого выполнения: покрыли полуторагодовалых телочек, испортили стадо. Чтобы их

доить, надо на стол ставить. Дают по литру с головы, а это и для козы обидно!.. Невеселый смех, товарищи.

Видно, для председателя спокойствие одного дня дороже интересов колхоза. А если так, то, я думаю, и колхоз

не подорожит таким председателем!

Вывод был резкий и неожиданный. Несколько секунд в зале стояла неуверенная тишина, словно там

размышляли над словами секретаря, но потом раздались отдельные хлопки, и все громче, громче.

— Принимаешь поспешные решения, Федор Адрианович, — сказал Пинчук после совещания, когда они

остались одни. Он принуждал себя говорить мягко, благожелательно, но сейчас это давалось ему с трудом, он

все еще чувствовал на себе скрестившиеся взгляды всего зала, когда Ключарев сказал: “Пинчук зачитал

сводку…” — Пусть в Братичах председатель ошибся, не додумал, но, ведь он стремился выполнить план. Разве

это не оправдывает его?

— Председатель в Братичах поступил как вредитель, — коротко сказал Ключарев, шагая по черным, как

деготь, лужам.

Как всегда по веснам, Городок начинало заливать талой водой, и один-единственный фонарь на высоком

столбе, качаясь, отражался в десятках луж.

— Что вредитель, это еще надо доказать, Федор Адрианович. И, поверь моему опыту, не докажешь. А за

одну ошибку головы не снимают.

— Смотря какая ошибка! — буркнул Ключарев, прибавляя шаг, но им было по пути почти до самого

дома, и волей-неволей разговор продолжался. — Если ошибка случайная, когда человек старался для дела, я

пойму и прощу. Но если ради бумажки…

— План — бумажка?! — почти в ужасе воскликнул Пинчук и какой-то боковой мыслью подумал: “Эти

твои слова, товарищ Ключарев, надо бы запомнить”. — Ты смахиваешься на святая святых, Федор Адрианович,

— помолчав, сказал он вслух. — Если мы перестанем беспрекословно подчиняться плану, то что станет с

дисциплиной? Что станет с государством?

Они подошли к мосту. Сюда уже не достигал свет фонаря. Оба ступали наудачу по деревянным мосткам

тротуара, и слышно было, как прогибаясь, доски хлюпают по воде: значит, Глубынь в самом деле вышла из

берегов.

Ключарев остановился и несколько секунд напрасно вглядывался в лицо Пинчука: перед ним белело

расплывчатое пятно, на котором не прочтешь никаких мыслей.

— А если мы будем только подчиняться, Максим Петрович, — тихо сказал он, — беспрекословно