Глубынь-городок. Заноза

делать быстро, — такое еще не всегда есть!

— Понимаю, Адрианыч, — тихо отвечает Лель, поднимая голову и глядя ему уже прямо в лицо. — Это-

то я понимаю…

Он, кажется, ждет чего-то, хотя его тянет к дверям Гром: Лель обещал подбросить его, Грома, до Лучес на

эмтеэсовском “козле” (Данила Семенович, конечно, давно отправил свой собственный грузовик, не стерпев

“простоя”).

С их уходом в комнате становится сразу тише. Любиков тоже было берется за шапку, но Ключарев

останавливает его. Он снимает трубку, называет свой домашний номер и ждет несколько секунд ответа.

— Забыл, — вдруг виновато говорит он, — мои ведь сегодня уехали. А я хотел тебя ужинать звать.

— Нет, Федор Адрианович. Я уж домой. Пока до Братичей доберусь! Жена дожидается.

Ключарев внезапно задумывается и словно теряет нить разговора. Он проводит несколько раз рукой по

волосам.

— Поезжай, — говорит он наконец, — и передавай привет своей Шуре.

Голос у него звучит мягко, по-домашнему.

А Валюшицкого вновь охватывает смутное чувство горечи: будто бы все, что ни делает, ни говорит

сегодня Ключарев, направлено каким-то образом против него.

Протягивая руку Любикову, он испытывает тоже мгновенный стыд за себя, за Дворцы и острое желание

поменяться с Любиковым местами, чтоб это ему самому можно было уйти сейчас со спокойной совестью, с

поднятой головой…

Но дверь закрывается, и теперь, когда они остались вдвоем с Ключаревым, Валюшицкий в

замешательстве отвернулся к окну, чтобы отдернуть, наконец, занавеску и впустить немного свежего воздуха…

— Семен, ты боишься трудностей? — негромко спросил вдруг Ключарев. Он чувствовал себя опять не

совсем здоровым и сидел, подпирая голову руками.

Валюшицкий, волнуясь, машинально расстегнул верхнюю пуговицу френча. От красной рубашки словно

свет ему ударил в лицо, и белки глаз — синеватой белизны — блеснули. “Сам прошу — снимайте меня: не

сдюжил”, — ведь хотел же он сказать еще утром, не дожидаясь этого позора! А сейчас ответил тоже тихо:

— Что ж, были трудности… А бояться их — как жить?

— Когда же тебе было труднее всего в жизни? — задумчиво продолжал спрашивать Ключарев.

— Когда? — Валюшицкий чуть вздохнул, сведя к переносице брови. — В детстве, при панах. Сами

знаете, годовался сиротой, голодный, голый… вёска 1 была бедная…

— Да… вот и у нас, при Советской власти, есть еще на Полесье бедные вёски, а не должно быть!

Валюшицкий царапал ногтем застарелую мозоль на ладони.

— Тяжеловато мне, — проронил он, очень хорошо понимая, что имеет в виду секретарь.

— А где легко? — отозвался тот. — Всё делаем для того, чтоб после легче стало.

— Я понимаю, Федор Адрианович. Але ж малограмотный я, не справлюсь. Да и боюсь в этих Дворцах

партийный билет потерять, вы ж его мне сами давали…

Валюшицкий низко опустил голову. Клок волос упал ему на глаза.

Ключарев молчал. Лампочка горела вспышками, то озаряя почти белым светом наклоненный лоб

Ключарева и его светлые прямые волосы, то внезапно теряла накал, и тогда в стеклянном колпачке шевелилась,

как червячок, красная угасающая нитка.

— Главное, грамотность у меня слабая, — повторил Валюшицкий, отягощенный больше, чем упреками,

этим молчанием.

— А душа сильная? А понятие в сельском хозяйстве есть? — горячо, скоро спросил секретарь, и слышать

его голос уже было облегчением для Валюшицкого. — Ты же здешний, полещук, каждое бревнышко на хатах

знаешь, не то что людей… А партийный билет тем не сбережешь, что будешь от трудностей его прятать. Не для

украшения лежат они у нас в нагрудных карманах, Семен. Тебе трудно с одним колхозом, ну, а мне что делать?

Посоветуй. Раздели со мной мою тяжесть.

Валюшицкий упорно смотрел в пол. Голос Ключарева, как это бывает при сильном волнении, доходил до

него волнами, то словно отдаляясь, то с особой силой проникая в самую глубину его существа.

И мысли Валюшицкого тоже текли прерывисто, неровно. Вместе со словами “вёска была бедная” перед

ним встала целая картина: крытая соломой хата с почерневшими стенами, сам он, нежеланный сирота, у

холодного порога, и стонущая дремотная песня сестры над люлькой:

Нема соли, нема миски,

Ой-ё-ёй!

Повесили три колыски,

Боже ж мой!

Когда сестра выходила замуж, то, кроме родительской хаты да песен, были у нее в приданое только

самодельные сережки из светлой жести, плоские, в виде бубнового туза…

— Я всегда вас слушал, и спасибо, что человека из меня растите, — пробормотал Валюшицкий. —

Говорю только: учиться бы мне…

— Учиться будешь пока в вечерней школе. Работать и учиться, как мы все. А от райкома обещаю особую

помощь: и сердечную и деловую. Но и взыщем с тебя строже, чем с других, потому что люблю я тебя и больше,

чем за других, отвечаю. Пойми, Семен, не могу я сейчас оставлять тебя в стороне от больших дел, от нашего

великого сражения! Где ты слышал, чтоб на фронте сто тысяч танков в одно место бросали? А сейчас идут на

целинные земли сто тысяч комбайнов. Смотри: городские девушки побросали квартиры, родных, живут в

палатках, хлеб добывают…