Глубынь-городок. Заноза

на травяной двор, заросший лиловым репейником, и, поразмыслив немного, отправилась побродить по Городку.

Незаметно день начал клониться к вечеру, и этот солнечный ранний вечер казался ей здесь

необыкновенно тихим; только деревянные тротуары поскрипывали под ногами. Она шла не спеша, оглядываясь

и подолгу поджидая прохожих, чтобы спросить дорогу.

На мосту остановилась, постояла, опершись о перила, послушала чью-то песню. Песня плыла по реке,

как лодка, все дальше и дальше…

Не кручинься, молодица,

В нашей хате сладко спится…

уговаривал кого-то вкрадчивый мужской голос. Она видела, как блестело в вечернем свете весло у лодочника,

но он ли это пел? Она не могла разглядеть.

Небо хату покрывает,

Ветер хату подметает,

Солнце хлебушек печет,

Дождик по воду идет.

Если плыть отсюда до Жениного дома, не одно весло сломалось бы в руках у лодочника, да и сами реки

сковало бы, наверно, толстым декабрьским льдом! Ей хотелось по-радостному удивляться величине земли

нашей.

Даже засыпая в тесной комнатке глубынь-городокской гостиницы, прикрывшись до подбородка байковым

одеялом, от которого пахло простым мылом и речной водой, она продолжала ощущать всю эту необъятность, а в

снах ее путались сегодняшний и вчерашний день.

На первом курсе университета, где шесть лет назад начинала учиться Женя, лекции по фольклору читал

покойный ныне профессор Шамбинаго. Отечный, грузный старик, с пристальным взглядом больной птицы, он,

тяжело дыша, взбирался на кафедру и, подперев голову, речитативом повествовал о прошлом веке, временах

своей молодости. Корифеев русского фольклороведения старик вспоминал по-домашнему, величая по имени-

отчеству, а академика Соколова, своего ученика, забывшись, называл иногда Юркой. Студенты смотрели на него

ласково и задумчиво, как на последнего мамонта, случайно задержавшегося на земле… Они уже не разделяли

взглядов его устаревшей исторической школы, но, должно быть, есть такой закон, что все-таки ни одна хорошая

жизнь не угасает прежде, чем не зажжет от своего огня другие.

Женя Вдовина, легкая на ногу, доверчивая, увлекающаяся, сама не знала толком, когда запал в душу ей,

горожанке, знакомый, казалось, только по курсу диалектологии простонародный говор, почему зазвенели в

ушах деревенские запевки, мешаясь с запахами скошенных трав?..

Нет, Женя Вдовина отнюдь не была еще ученым. Первый год аспирантуры прошел у нее без особого

блеска, а главное, без существенного отличия от студенческих лет. Она по-прежнему сдавала экзамены,

получала стипендию, выполняла общественные нагрузки, и такая жизнь пока что вполне удовлетворяла ее.

Она готовилась стать филологом, фольклористом, но о народном творчестве знала больше все-таки из

книг. Ни на первом, ни на втором и даже на четвертом курсе Женя не задумывалась еще по-серьезному о

будущем: пять университетских лет представлялись ей бесконечными. Ах, какой полной и счастливой казалась

ей жизнь, когда, сдав очередную сессию и отослав домой телеграмму, она сбегала по серым гранитным

ступеням центрального телеграфа, — и вот уже на ней нет больше никаких обязанностей! Только синий

июньский день без единого облачка, плеск весел на загородных прогулках, музыка по вечерам из парка

культуры и отдыха…

Женя привыкла жить так, чтобы никогда не оставаться одной.

— Не знаю, девочки, что буду делать потом, без общежития, — повторяла она, комически разводя

руками.

Она самоотверженно бегала по комсомольским, профсоюзным, физкультурным делам, была членом всех

существующих комиссий, выпускала факультетскую газету, а когда на курсе случалась какая-нибудь щекотливая

история, ее единогласно выбирали ходоком к декану.

— Женюрка, ты личным обаянием действуй, слышишь? — инструктировали провожающие уже у самых

дверей.

Женя успокоительно кивала, зажмуривалась, как перед прыжком в холодную воду, и с этой, еще не

слетевшей, отчаянной и легкомысленной улыбкой входила к грозному декану…

Аспиранткой Женя стала тоже легко и просто, как будто перешла на следующий курс. Ведь трудно было

бы представить университет без Жени Вдовиной! Никто не сомневался в ее способностях и прилежании; вот

только создана ли она быть ученым мужем — этого пока еще никто не знал: ни она сама, ни ее научные

руководители. На полесскую командировку Женя согласилась, не раздумывая, хотя по плану у нее значилась

совсем другая тема. Но она просидела вечер над картой, и названия рек — Глубынь, Струмень, Ясельда, Горынь

— заворожили ее.

На вокзале впервые за всю жизнь ее провожало не двадцать человек, как обычно, а только один. И этот

один сказал на прощание что-то такое, от чего Женя непривычно примолкла и задумалась, стоя с блуждающей

улыбкой у вагонного окна.

Далеко-далеко остался перрон… Пролетали верстовые столбы, углубляя разлуку. Корабельные сосны,

заслонив небо, сомкнутым строем подступали к самому полотну…