Глубынь-городок. Заноза

Поезд ушел. Рельсы сразу стали тихими. Опустела платформа, словно ее вымели. Молнии по-прежнему полосовали небо. Тамара ушла далеко за станцию, поднялась по косогору. И почему-то первый раз со времен детства она заметила посреди тропинки подорожники. Те самые подорожники, которые одни только и врачевали все наши порезы, нарывы, прикладывались к каждой ранке, вытягивали гной и смягчали воспаление. Смоченные холодной водой, туго прибинтованные, они были целительны и всемогущи. Но вот уже целых двадцать лет так бесполезно ржавеют в придорожной пыли. Как же это случилось, старые друзья? Или вы потеряли свою силу, или у нас, выросших, пропала нужда утолять боль?

Молнии погасли. Тамара повернула домой. Все становилось на свои места. Только ноги гудели, словно прошли длинный-длинный путь: от сегодняшнего дня до самого детства.

28

Шашко, добросовестно отболев простудой, наконец сам появился в Сердоболе. Он поднялся на второй этаж в райком, но не в кабинет Синекаева, а стукнулся к Черемухиной.

— О, тебя скрутило, Филипп Дмитрич! — сказала та, поднимая голову от бумаг и жалостливо разглядывая его. — Садись, садись.

Черемухина знала, что Шашко ждут неприятности, крупные объяснения, и к ней он, видимо, зашел неспроста, поэтому инстинктивно пыталась оттянуть неприятную минуту.

— Побледнел, поопал.

В самом деле, нашлепки на его щеках казались теперь не из красной, а из серой глины. Но никакого волнения или искательности в лице Филиппа Дмитрича не замечалось. Наоборот, он смотрел ясно, прямо и уселся, как всегда, основательно и удобно.

— А я ведь пришел к тебе первой, Таисия Алексеевна, — сказал он, глядя на нее пристально и немного грустно. Потом достал лист бумаги и протянул.

Черемухина, думая, что это набросок объяснительной записки или заявления, приняла бумагу обычным деловым жестом и начала тотчас читать. Ее ласковые, милые глаза чуть сощурились, привычная морщинка набежала на лоб. И вдруг она растерянно заморгала. Не веря себе, вчиталась в первую, вторую строчку, перевела взгляд на Шашко, который сидел перед ней чинно и грустно.

— Копия, — сказал он. — Прочти уж, сделай милость, до конца.

Ошеломленная Черемухина снова уткнулась в бумагу.

Через полчаса вместе с Шашко она входила к Синекаеву. Лицо ее пылало, ей трудно было унять нервную дрожь пальцев, державших лист. Даже голос прерывался, когда она заговорила. Шашко шел, отступя на шаг, так же степенно и грустно, словно исполняя тяжкий долг.

— Произошла история неожиданная, ужасная, Кирилл Андреевич, — сказала Черемухина. — Вернее, только что открылась. Я не могу говорить, хотя и у меня были свои наблюдения… Но главное — какой это может дать отклик? Ведь Шашко сигнализировали уже колхозники! Частушки на деревне поют… И эта похабщина… — она с омерзением протянула бумагу. На глазах у нее блестели слезы, лицо шло красными пятнами.

Синекаев, нахмурившийся при виде Шашко, с удивлением слушал сбивчивую речь Черемухиной. Молча взял бумагу и прочел первые строчки.

— Кто писал? — строго спросил он, поднимая голову. — Чья рука?

— Это копия, — торопливо отозвалась Черемухина. — Прочтите до конца.

— Так что же все-таки произошло? — спросил Синекаев, сложив лист пополам, но не отдавая его, а сунув под пресс-папье. Он взглянул на Шашко, который, однако, лишь слегка пожал плечами, предоставляя и дальше объясняться Черемухиной.

Та хрустнула пальцами; черты ее дышали уже не столько растерянностью, сколько гневом:

— Если не пресечь сейчас же, в самом начале…

Синекаев прервал ее с недовольством:

— Я прошу по порядку и коротко.

— Сожительство, — сказал Шашко, глядя прямо на него. — Несовместимое с принципами.

Без стука, как это и велось между секретарями, вошел Гладилин. Увидев Шашко, он тоже подумал было в первую секунду, что подоспел на самое начало тягостного разговора, но Черемухина сразу же обратилась к нему с некоторым даже облегчением, как к безусловному союзнику.

— Познакомься с документом, который передал Филипп Дмитрич в райком, — сказала она. — И знаешь, кто его герой?

Синекаев нехотя приподнял пресс-папье. Гладилин долго читал, не меняя выражения, и передал лист обратно. Шашко проводил его глазами.

— Копия снималась с твоего ведома? — спросил Синекаев.

Шашко помедлил только мгновение, затем подтвердил:

— Я не хотел, чтоб это выглядело голословно или кто-нибудь подумал, что я из-за…

— Вот что, — прервал его нахмуренный Синекаев, — пока Теплов не вернется, никаких разговоров на эту тему. Я сам буду говорить с ним. И прошу заметить: копия еще не документ. Да и подлинное письмо — или что это такое! — написанное сумасбродной девчонкой, тоже не обвинение. Нечего дуть на огонь раньше времени. Кстати, как это попало к тебе?

— Хозяйка избы, где они ночевали…

Синекаев снова оборвал, махнув рукой с видимым отвращением.

— По всей деревне слухи, частушки поют! — вскричала Черемухина. — Филипп Дмитрич рассказывает…

Синекаев глянул на нее, и она осеклась.

— Филипп Дмитрич будет держать сперва ответ за свои собственные художества.

— Мы поправили… — быстро вставил Шашко.

Но Синекаев бешено взглянул и на него: