Глухая Мята

Семенов обертывает вторую ногу, и опять Никита Федорович почтительно говорит:

— Занозисто!.. К тому же и портянка хорошая, как ни говори, а фланелевая. Она с холщовой в ряд не идет. Холщовая скатывается, да и ногу холодит… Так что фланелевая не в пример лучше!

Бригадир натягивает бродень, заправляет за голенища концы высунувшихся портянок, пристукивает каблуками, прислушивается к тому, как звучат о пол бродки.

— Постукай, постукай! Лучше спервоначалу определить, хорошо ли села портянка. Потом поздно будет! — одобряет и это старик.

Другие лесозаготовители расположились в обычных позах: Силантьев на скамейке, Изюмин читает, Петр Удочкин, высунув кончик языка, режет березовый корень, Федор Титов валяется на матрасе, а парни занимаются, придвинув лампу.

— Дарья! — кричит бригадир.

Из соседней комнаты выходит Дарья, выжидательно останавливается в дверях и жалобно, просяще глядит на Семенова.

— Приготовь еды дня на полтора!

— Ой, неужели пойдете! — сжимает она руки на груди. — В леспромхоз?!

— Собери!.. Никита Федорович, убавьте фитиль. Коптит.

Никита Федорович аккуратно прикручивает фитиль лампы под самым носом у Виктора Гава, который в это время отрывается от книги и вопросительно глядит на руку старика, но сказать ничего не решается — лампа действительно коптит. Потом Виктор ощущает под столом толчок. Это Борис ткнул его ногой, словно сказал: «Не обращай внимания! Занимайся!» Вздохнув, Виктор снова склоняется над учебником.

Собирая вещи, Семенов ходит по комнате, за ним мотаются карикатурные, смешные тени: одна из них — на стене, рядом с Силантьевым — бочковата в груди, мала в голове. Через окна в барак проникает ветер. В тишине слышно, как он шебаршит за стенкой, струится порывами, давит на оконные переплеты. Временами доносится сырое, тяжелое гудение тайги — несутся по соснам верховые вихри.

— Георгий, наряды возьмешь у Дарьи, а расценки — вот! — Бригадир протягивает Ракову тоненькую книжонку. — И не забудь — лиственницу нужно катать отдельно.

Теперь Семенов почти одет — остается только натянуть телогрейку да нахлобучить шапку, и он готов двинуться в путь. Никита Федорович говорит, раздумчиво:

— Шестьдесят километров туда, шестьдесят обратно. Это сто двадцать! Два дня шагать, если без устали…

В это время со свертками в руках входит в комнату Дарья, нерешительно останавливается недалеко от бригадира и все так же — жалобно и просяще — смотрит на него. У нее такой вид, точно не верит Дарья в серьезность происходящего, думается ей, что Григорий Григорьевич потребовал продукты для другой цели, что он пошутил и вот-вот улыбнется и скажет, для какой именно, и ему не нужно будет идти в промозглую, ветреную ночь, в которой не видно ни зги. Смотрит с жалостью и горячей надеждой на бригадира Дарья, ждет от него улыбки — пошутил, мол! Но он молча берет свертки, заталкивает в рюкзак. Трудно понять ей по лицу Семенова, о чем думает бригадир. Рот у него маленький, сжатый подбородок тоже маленький, но выпуклый, круглый, точно бугорок.

— Давай, давай! — тянется Семенов рукой за вторым свертком, и по тому, как он берет хлеб, понимает Дарья, что дело в Глухой Мяте происходит серьезное, нешуточное, и ей кажется, что начинает вершиться то предчувствие плохого, страшного, что охватило ее, когда замолк трактор Георгия Ракова. «Что-то должно случиться!» И от этого сжимается сердце. Но лесозаготовители спокойны, недвижны, и она думает: «Мужики, они и есть мужики! Бесстрашные! Вот и Петя тоже спокоен, а ведь мягкий, ласковый! Тоже из ихнего племени. Мужики!» Немного спокойней от этой мысли становится Дарье, уютнее в бараке, стонущем от порывов ветра, — может, и минет беда! Но она все-таки просит, умоляет Семенова:

— Ой, не ходили бы в ночь, Григорий Григорьевич!

— Надо, Дарья! — отвечает Семенов. — Да ты не беспокойся — все хорошо будет!

— Неизвестно! — вдруг говорит механик Изюмин и, решительно отложив книгу, достает папиросу, красивым, четким движением подносит ее ко рту, потом чиркает спичкой. От глубокой затяжки щеки провисают, и лицо становится холодным. Подержав дым в легких, Изюмин выпускает зигзагообразной струйкой, секунду любуется ею и уж после этого резко поворачивается к Семенову — выжидательный, прямой, сильный. Бригадир по-прежнему тщательно укладывает рюкзак, и лесозаготовителям непонятно, почему он молчит, ничего не отвечает механику. — Вам лучше остаться! — веско продолжает Изюмин. — Бригадиру не положено бросать людей!.. Подумайте, Григорий Григорьевич, не похоже ли это на дезертирство?

В неловкой, согнутой позе стоит Семенов. Механик повернут к нему боком, и бригадир видит строгую линию его мускулистого лица, выпуклый лоб, немного опущенные вниз губы.

— Что вы предлагаете? — спрашивает Семенов, все еще продолжая заталкивать в узкое горло рюкзака сверток с хлебом и не успев до конца обдумать слова механика. Одно слово — дезертирство — улавливает он, и это заставляет его немного сдержать порыв рук.

— Разрешите, пойду я! — говорит Изюмин. — Вот вам мое предложение!