Глухая Мята

И сразу же прерывается мокрое постукивание бревен – Федор бросает работу, заталкивает рукавицы за пояс, одним прыжком запрыгивает на штабель и пропадает в темноте.

– Ну и баламут! – оторопело восклицает Раков.

– Ой, зачем же ты его так! – жалобно говорит Дарья.

– Что – «так»?

– Обидел!

– Чем это? – надменно отзывается тракторист. – Я к нему по-дружески…

– Ой, не понимаешь ты… Что Федя, хуже других? Вот он и обиделся…

За Дарьиной спиной – тишина. Лесозаготовители бросили работу, повернулись к Ракову, и на их лицах – осуждение. Никита Федорович недовольно вздергивает бороду.

– Ты, парень, думай, как говорится, прежде чем высказываться! Вот почто обидел человека?

– Тьфу! – плюет Раков. – Один черт знает, как с вами обращаться! Разбирайтесь сами. – И уходит к трактору.

– Перекурим это дело, – предлагает Михаил Силантьев.

Лесозаготовители сжимаются в центре освещенного пространства – недалеко от будки передвижной электростанции. Шесть человек садятся в тесный кружок, и только Дарья и Удочкин отсаживаются в сторонку, в тень. Михаил Силантьев сначала хочет сесть к ним, но садится напротив.

– Устала? – шепотом спрашивает Петр.

– Немного! – отвечает Дарья застоявшимся, хрипловатым голосом. Она наполовину в свете лампочки, Петру видны колени под темной юбкой, руки, лежащие на них, да кончик сапога. Остальное скрывается в темноте, и от этого кажется, что Дарья говорит издалека.

– Через час пошабашим! – успокаивает ее Петр, но Дарья еще глубже уходит в тень. Стараясь разглядеть ее лицо, Удочкин тоже ныряет в тьму, и Михаил Силантьев, не спускающий с них глаз, видит только блестящую точку начищенного Дарьиного сапога. Силантьев держит в неподвижной руке самокрутку, забывает о ней и внезапно ошалело дергает пальцами – самокрутка догорела до руки. Ему не слышны голоса Петра и Дарьи, и поэтому чудится, что в этот самый момент Удочкин наклонился к женщине, прижался к ее губам. Вот почему ни слова, ни звука не издают они.

«Не может быть, при людях постесняются!» – успокаивает себя Михаил, но не выдерживает: поднимается, идет в тень, где скрываются Петр и Дарья.

– Слушай, Петр, посмотри-ка мою пилу, – просит он Удочкина. – Не пойму, что с ней!

Петр послушно идет за Силантьевым, поднимает небрежно брошенную им пилу, щелкает выключателем – пила злобно воет. Сразу же высовывается из электростанции Изюмин.

– Что с пилой? – кричит он.

– Ничего! – поспешно отвечает Силантьев. – Сами разберемся!

Механик скрывается. Пила воет в руках Петра, он прижимает пильную цепь к стволу, сильно и плавно надавливает, погружает в пропил круговыми движениями. Она всасывается в дерево, как в воду: глухо стукотнув по настилу, отваливается кряж. Приблизив к глазам пилу, Петр осматривает ее – внимательно, подробно. Михаил Силантьев стоит рядом и терпеливо ждет.

– В порядке! Не знаю, что тебе причудилось!

– А ведь заедала! – говорит Михаил, оглядывается на эстакаду и внезапно хватает Удочкина за руку, тянет к себе, шепчет на ухо: – Я не из-за пилы… Отойдем в сторонку, поговорить надо!

Они спускаются с эстакады, проходят вдоль штабелей, завертывают за них, останавливаются в том месте, где сидели Петр и Дарья, утопая в сине-розовом отсвете снега. Шепот, торопливые, крадущиеся движения Силантьева, его согнутая фигура наполнены таинственностью, тревогой; он похож на заговорщика, и Петр тоже сгибается, крадется вдоль бревен. Необычным приключением, книжным веет на Петра. Живое воображение парня представляет, что Михаил отроет ему Тайну, расскажет потрясающее… Удочкин крадется за Силантьевым, подражая кому-то: то ли в кино видел, то ли читал, – руки в карманах, голова втянута в плечи, подбородок выставлен.

Они останавливаются в темноте.

– Вот что, Петр! – говорит Михаил и так сильно сдавливает руку Удочкину, что парень вскрикивает:

– Больно!

– Ничего!.. Вот что я тебе скажу, Петр…

5

– Двенадцать! – выдавливает Григорий Семенов и мокрой тряпкой выбрасывается на берег Кедровки.

Раскинув руки, неподвижно лежит он, освещенный лучами догорающего солнца, дышит тяжело и судорожно; порой похож грудью на раздувшийся шар, порой – на лопнувшую камеру. На снег течет грязная, дымящаяся вода.

Распят на земле Григорий. Прижался лицом к обнажившейся прошлогодней траве, пахнущей летом, холодит об нее горячую щеку. Губкой набирается сил из земли. Вот уже, наверное, минуты три лежит неподвижно, потом отрывает от земли левую руку, не поднимая головы, нащупывает рюкзак – чувствуется металл, слышится звяк. Еще минут пять лежит Григорий, лежит до тех пор, пока не приходит мысль: «Нужно вставать! Могу простудить легкие!»

Он поднимается медленно, по частям – сначала приподнимает голову, потом отслаивает от земли грудь, затем вздымает бедра и уж тогда, перегнувшись, становится на четвереньки. Выпрямившись во весь рост и утвердившись на ногах, он покачивается. Несколько секунд – пять, а может быть, и все десять! – он стоит, чувствуя, что не может сделать и шага, и думает лишь об одном: «Эх, забыл вылить воду из бродней!» Ему нужно снова лечь на землю, чтобы вылить воду.