Глухая рамень

Спиридон посмотрел на Платона, молча лежавшего на своем топчане лицом к стене, и, обдумывая каждое слово, сказал:

— Жиган вообще всех тянет обратно к артели, бригадный метод ему не по нутру. А как напьется, то — совсем бешеный… Таких в старое время вязали веревками…

Горбатов из барака ушел.

Глава IV Кого называют сироткой

Уже наступала пора применить законную меру к бесшабашному парню, — и если бы не два обстоятельства, загородившие Проньку, Горбатов не колебался бы ни минуты…

Неделя была крещенская, пьяная; упрямый, седой обычай туго шел на слом, — недаром глухая рамень, по сводкам райисполкома, отмечалась как наиболее «трудный угол» Омутнинских лесов. А главное, у самого Горбатова вторично рушились те своды, под которыми жилось до этой зимы спокойно.

Три дня назад Параня Подсосова, встретив его на лесном складе, по секрету поведала о тайном, повторившемся свидании Ариши с Вершининым… В ее обнаженных словах правда совмещалась с жестоким наговором старой въедливой сплетницы, потому что для нее пересуды о чужой жизни были самой сладостной пищей, заботой и утешением… Случилось так, что Горбатов не мог избежать этой нежданной встречи с Параней; ее сообщение, полное вздохов и киваний, выслушал поневоле и как-то вскользь, — тем не менее оно оставило в душе горький, разъедающий осадок. А днем позже Наталка — уже из искренних побуждений — рассказала о вечерней встрече на улице Вьяса, когда шли с Ванюшкой в клуб, и на дороге, лицом к лицу, столкнулись с Вершининым и Аришей… Наталка была чувствительной и доброй и, скорбя о незадачливой судьбе Алексея, не могла ничего утаивать.

Да и без этих сообщений копились новые улики, доказательства новой неверности жены… В щитковом доме, в неугаданный час, Арина снова поддалась соблазну. В плену опять разгоревшейся страсти она утратила остатки сил к сопротивлению и безвольно, покорная попутному ветру, шла куда-то без пути-дороги, с завороженными, широко открытыми, но невидящими глазами…

Душевный переполох, в котором она металась опять, не укрылся от Алексея. Скользящий мимо взгляд, изменившееся лицо с припухлыми, несытыми губами — стали ему чужими, ненавистными и вызывали в нем клокочущее раздражение… Данная в лесу и скоро нарушенная клятва представлялась теперь лишь одним звеном в цепи давным-давно скрываемой измены, и будь люди поглупей, попроще, Арина сумела бы, наверно, долго, без конца хоронить свою тайну.

Затаив тревогу в душе, Алексей выжидал — озадаченный и изумленный, а она продолжала свое. Когда оставались вдвоем хоть ненадолго, торопилась скорее куда-нибудь уйти, в клубе задерживалась дольше, чем требовала работа, а придя в сумерки, а то и вечером, принималась за домашние дела, — чтобы Алексею было трудней найти время для неминуемых объяснений. На ночь она укладывалась вместе с Катей, а он сам готовил себе постель на широком диване в другой комнате.

Неожиданный приезд тещи из города и неопределенный срок ее гощенья лишь подтверждали одно — далеко идущее намерение Арины; мать приехала в такое время неспроста: она не собиралась к ним зимою в гости. Не иначе, Арина вызвала ее сюда.

Пожилая, с мелкими чертами хорошо сохранившегося лица, чистенько одетая, молчаливая женщина (на сороковом году вышедшая замуж вторично) вызывала в Алексее недоброжелательное, почти враждебное чувство… Обе они — дочь и мать — имели, казалось ему, одинаковую натуру, и теперь в сговоре против него. Теща старалась держаться в стороне от их семейной драмы, но, судя по всему, виноватым считала не дочь, а зятя, и сама ни словом не обмолвилась о том, что успела приметить за Ариной.

Квартира Вершинина была над ними, во втором этаже, и деревянная, в два марша, лестница вела наверх от двери горбатовской квартиры, — поэтому было легко устраивать свидания почти в любой день, и, кроме тещи, никто не мог бы заметить…

Утром, перед уходом в контору, когда Арина с ведрами ушла на колодезь, Алексей подошел к теще и, осуждая ее в душе, сказал отчетливо, чтобы дошло каждое слово:

— Ты — ей мать… (Она выжидательно, с испугом молчала.) Неужто не видишь, что Арина… распустилась? Почему ей ничего не скажешь?

— Алеша, милый… вмешиваться в ваши дела не могу я. Без меня ведь жили семь лет. Человек я временный — побывать только. Уеду, а вам опять жить одним… Тут я и не знаю, на что решиться.

— Она тебе как писала?..

— Когда? — будто не поняла и припоминала теща.

— В последнем письме… Она ведь звала тебя?

— Особенного ничего… И не звала даже… Я сама собралась… Как вас рассудить, кого винить — право, трудно. Тебе-то, мужчине, начать сподручнее… поговори с ней, уладьте сами…

— А ты за ней… ничего не замечаешь?

— Как будто ничего… — Пряча глаза, которые умели видеть многое, она ушла к печке: там что-то зашипело на горячем поду, и это для «гостьи» было достаточной причиной прервать нелегкий разговор.

После обеда, когда теща (наверно, с целью) ушла в магазин, он затворил дверь в спальню, где Катя играла в куклы, и, остановившись у окна, сказал жене глухо, лишь для нее: