Глухая рамень

Только вот сейчас, отдышавшись немного после удара в грудь, он, придя в барак, где ни души посторонней не было (все на пожаре), заглянул в свой заветный тайничок… Вынул оттуда плотную пачку, завернутую в синюю тряпочку, а когда развернул — в глазах помутилось, запрыгало… Вместо денег оказалась нарезанная газетная бумага и — в насмешку над ним — четыре туза из колоды игральных карт!..

Выпавшие из рук на одеяло, где сидел Платон перед зажженной коптящей лампой, тузы ехидно подмигивали черными и красными глазами, злорадно скалились, подпрыгивали, в бесовской пляске пыряли ему копьями под самое сердце… Как могло случиться это? когда?.. Ведь кармашек был зашит аккуратно, суровыми нитками, — значит, было у злодея время обдумать, обстряпать дело на досуге!..

С отвалившейся челюстью, весь оледенев, Платон потянулся к сундучку под нарами: там было у него еще тридцать два с полтиной — на расход… Замок отпер, а денег не нашел… Везде обшарили, все взяли!..

У кого спрашивать? Где искать? На кого думать?.. Никто, даже Пронька Жиган, который знает Платона лучше, чем остальные лесорубы, и то не поверил бы, что Платон накопил за полгода столько денег!.. Скажут: откуда взял, если «во всем Омутнинском полесье беднее тебя не было?» — как говаривал сам Платон, когда заходила речь о заработке и о расходах. «У нас наворовал по мелочи?..» И не станешь людям доказывать, что, мол, копил долго, а не полгода, урезая себя во всем, гоняясь за каждым трешником… Укатится в щель копейка — своя или чужая, — и то норовил достать да положить к месту… И, таясь с накопленным добром, он всякий раз старался внушить людям, что он — беден: «И семье отдаю, и себе надо… сам себе все купи, сам припаси жранину…» Все знали это, все верили.

Вчера в столовой за обедом, когда Платон случайно очутился только вдвоем с Пронькой, тот участливо предложил: «У тебя, наверно, от получки опять ничего не осталось? А праздник ведь… Могу одолжить десятку… Когда будут — отдашь…» Платон взял… И вот теперь осталась в кошельке только эта Пронькина бумажка! Действительно, во всем полесье беднее Платона нет!..

Если бы не слезы, которыми пролилось тут горе, Платон, наверно, сошел бы с ума… Безлюдье в полупотемках барака стало невыносимо: даже на пустых нарах, под серыми и пестрыми одеялами — мерещилось ему — шевелились, приподнимались лесорубы, шепчась между собою и пальцами указывая на Платона…

Он глянул в окно, а там, среди обступившей тьмы, валила в небо багровая туча дыма, суматошились вокруг конюшни люди… И все же здесь, в пустом бараке, оставаться наедине с самим собою было страшнее…

Одеваясь, он еще раз ощупал порожний кармашек шинельного бушлата — и опять ушел на пожар. По дороге, с яростью опустошенной души, разорвал тузы в мелкие кусочки и бросил по ветру, чтобы никто не знал о постигшем разоренье… Тупая боль в затылке и пояснице не приглушала другой боли. Свою беду не отодвинула беда чужая, на которую он смотрел уже равнодушно, бродя поодаль… Путались в его мозгу какие-то обрывки мыслей — и не распутать, не найти концов!..

Безразличный ко всему, что происходило вокруг, он передвигался с одного места на другое и даже закурить цигарку не решался… О чем бы ни начинал думать, упирался в одно, как в каменную заколдованную стену: разорили! когда и кто? да еще как! — с издевкой, с местью… А кому сделал Платон что-либо злое?.. Никому… Может, оттого и обокраден, что смирен, покладист и в работе не жалел спины?..

Будто сквозь сон, Платон приметил, как Бережнов и Полтанов сидели вдвоем на сугробе, говоря о чем-то; как Якуб, сильно прихрамывая на одну ногу, ловил на задворках лошадей, называя их по кличкам; как Наталка вместе с другими качала на машине воду и не слезла с площадки, когда машину парой лошадей перевозили на другое место — ближе к тамбуру, где первоначально возник пожар; как жена Сотина сменила стоявшего рядом с Наталкой лесовода Вершинина.

Платон видел, как иногда, шипя и потрескивая, выбрасывался из разбитых окон, из дыр провалившейся в двух местах крыши розовый изогнутый веер воды… Люди тушили усердно: пламя заметно спадало, редел дым, отдуваемый ветром к поселку, становилось темнее вокруг, — а Платону представлялось худшее, что могло быть: столбы, наверно, подгорели, балки и прогоны источил огонь, — крыша вот-вот рухнет и похоронит под собой людей и коней… Но обрушилось новое несчастье на того же Платона, чего никак он не мог предвидеть…

Поодаль от пожарных машин, в кучке любопытных, где находилось больше женщин, продолжался разговор. Подойдя ближе, Платон услышал странные вещи, какие никогда бы не пришли ему в голову… Говорили громко, в открытую, без обиняков, заявляя, что поджог — дело Пронькиных рук. Тоже не шепотком и не с оглядкой упоминалось имя Самоквасова, который-де недаром «стакнулся» с Жиганом и неспроста сидели они до позднего у Палашки в землянке, а Никодима выпроводили в Кудёму — чтобы не мешал… Зябко передернулся Платон по спине поползли мурашки. Рядом с ним знакомый, из соседнего барака лесоруб произнес не так громко и уже гадательно: