Глухарь

На одно мгновение потеряли мы взбесившегося азербайджанца из виду, а он уже мчался во главе вооруженного кольями отряда из своих земляков. Откуда только силы взялись, ведь еле передвигались уже! И остановить этих штурмовиков не было никакой возможности. Оставалось только поддержать.

Семга завизжал как ошпаренный певец Витас, отвечаю! И на его визгливый клич рванулись с промзоны наши с арматурами в клешнях. А я уже бросился вслед за Вагифом, который выносил тувинцам фанерные окна и крушил все вокруг, вламываясь в барак. На дьявола он был похож, на просоленного бакинского дьявола! Сатаной стал в тот момент гардаш Вагиф!

Ну какими бы китайцами ни были тувинцы, за жизнь свою они цеплялись как разъяренные кобры. Наверное все смертники такие живучие как чжурчжени. Иначе как бы эти чжурчжени вообще сохранились в истории?

Короче, нож мой сломался… А это, брат, рессорная сталь. Да и не халтурил погостинский ширпотребщик Коля Кенгуру. Просто раскалился так нож тот! Да что нож, братишка! Арматурные пруты как проволока гнулись. Такое мочилово озверевшие люди устроили, до людоедов дорвавшись. Хруст, мат, кровь и хрюканье. Говном несет, обсираются люди.

А когда все закончилось и ни одного тувинца в живых не осталось и по всему бараку сплошное месиво и невозможно понять где люди, где одежда мозгами и кишками набухшая… Вонища жуткая… приторно… И вот, глядя на все это, вдруг подумалось мне, уж не хохлы ли человеческие кости на тувинскую помойку подбросили? До сих пор не могу я на этот вопрос ответить. И снова сомневаюсь. Старик — это не тот, кто долго прожил, а тот, кому скоро умирать. Биологический возраст не имеет никакого значения. Биология — это просто дряхление. А старость — это усталость души.

После Лысого Острова со мной что-то произошло… Не знаю, надорвалось что-то человеческое. Наверное после Лысого Острова я, в каком-то смысле, перестал быть человеком. Наверное это может сказать про себя каждый, кто выжил там. Например, ты можешь сказать. И как-то по другому располагаются звезды над теми, кто при жизни переступил ту внутреннюю границу, которая прежде позволяла думать о себе, вообще о человеке, как о существе исключительно важном, неприкосновенном и значимом.

Оказалось, ничего исключительного.

Говорят, что человек живет надеждой. И даже в самых чудовищных ситуациях сохраняет ощущение этой тончайшей нити, ведущей к спасению. Надежда затмевает сознание. И только в самое последнее мгновение, в тот самый миг, когда реальная, неопровержимая смерть вцепляется в человека своей мертвой хваткой, ему становится ясным все. Абсолютно все.

Если бы могли не просто знать точную дату нашего последнего дня… Если мы могли бы заранее почувствовать, прочувствовать те ощущения, те мысли, которые будут предшествовать нашей агонии, тихой или мучительной, то кажется мне, что многие из нас прошли бы свой жизненный путь иначе.

Медики полагают, что смерть забирает человека в течении сорока секунд. То есть, в идеальной ситуации — пистолетный выстрел в затылок — от момента вхождения пули в голову, до наступления фактической смерти, проходит ровно сорок секунд. А если эти сорок секунд растягиваются на более длительное время? На очень долгое время. И пока это время длится, нет ни надежды, ни желания выжить. Нет даже планов на следующую секунду.

Нет, безнадежные больные не в счет. Там все равно присутствует надежда. Другая, отличная от надежды солдата в окружении, но надежда — внезапное открытие исцеляющего препарата, чудесное выздоровление, бог, инопланетяне… Наконец, просто возможность общения с теми, кому он небезразличен. И самое главное — подготовка сознания к мысли о неминуемой кончине. И отсутствие виновного.

Программа постепенного угасания подчиняет себе все то, что называется человеком, примиряет его с неизбежным. И в конце — концов болезнь становится обыкновенной жизнью, в финале которой умрет каждый. Только больной осознает это, потому что знает приблизительный срок.

Но представь себе затягивающееся удавкой состояние лысоостровской безнадежности. Безысходность, в которой ты понимаешь что попал в одну из колб какой-то маньяческой лаборатории, где при любом исходе опыта, тебе не суждено остаться тем, кем ты был до той минуты, пока не переступил ворота этой безжалостной дробильни разума и душ.

С крыши своей заводской крепости наблюдал я, как ваш многолюдный этап минует ворота и, озираясь, расползается по территории, населенной призраками. У вас было много вопросов, но ни на один из них у нас не было ответа.

Я видел, как подходят к вам оставшиеся в живых лагерники выпрашивая хлеб. И вы протягивали этим ходячим скелетам ломаные горбушки, куски сала, еще что-то съедобное… Не зная того, что через очень короткое время вас ожидает то же самое — один в один — но вам уже никто не предложит пищи. И тогда совершенное самоубийство покажется высшим проявлением человеческого разума и духа.

Вы задавали скелетам свои идиотские вопросы, надеясь, что ходячие трупы солгут вам, чтобы не было вам так страшно.