Глухарь

Злодеяние совершает, а злодеем не становится.

Ему уж и мотивы автор подыскал и такие капканы расставил, что все! Вот он — классический русский душегуб: режет и кается, режет и кается.

Занавес.

Аплодисменты.

Только не кается несчастный герой. Грустит и заунывные алабамские блюзы слушает. И ни о каком чудовищном грехопадении не подозревает даже.

И режет не герой, а сам автор. Режет и на других сваливает, режет и стрелки переводит.

Читаю и вижу что с каждой страницей создатель все безумнее и безумнее становится. А создание его, пороками измордованное, начинает с судьбой смиряться. Одолел его автор. Сломал. Уничтожил. Гонорар получил.

Безусловно, есть мрачные книги.

И такие книги — это придуманные кошмарные сны. Они даны нам для того, чтобы собственные темные наклонности в самих себе пережить, прочувствовать и никогда не проявить их в реальности.

Чувства человека после совершения преступления. Я знаю, какие чувства бывают до. Я хочу знать что бывает после. Это остужает. А преступление не выходит за обложку.

А иначе — куда конверт, туда и тело.

И не преступников среди людей нет.

И пусть со мной не согласится тот, кто ни разу в своей жизни душой не покривил, кто не промолчал, не прошел мимо, когда нужно было говорить и вмешиваться. И если такой святой среди нас отыщется, да еще громогласно заявит о своей безупречности, то его нужно будет в первую очередь завалить. И контрольный в голову произвести. В череп. Потому что нет страшнее чудовища чем взбесившийся праведник, готовый собой пожертвовать ради диктатуры тотального добра.

Это они спящих людей в домах взрывают. Праведники.

Они.

Хорошо, что ты магнитофончик с собой захватил. И музыка на твоих кассетах говорит о том, что ничего еще с нами не ясно…

И человек есть то, какую музыку он слушает.

Помнишь гимн умственно отсталых подростков? — «Что твориться по тюрьмам советским, трудно, граждане, вам рассказать… Как приходится нам, малолеткам, со слезами свой срок отбывать…»

Я же тебе говорю что мне с двенадцати лет шнурки самому себе вподляк было завязывать. И если рядом какого-нибудь чмошника не оказывалось, то я так и ходил с развязанными, понимаешь.

И вот попадаю я в такой инкубатор, откуда в последующую жизнь либо завершенные суки просачиваются, либо озверевшее отрицалово. Третьего не дано. Третьи — это те, у кого собственных лиц не было никогда. Так что либо суки, либо непримиримые. Но суки получались в неизмеримо большем количестве и весьма высокого качества. Такие конкурентноспособные суки.

На бюрократическо-юридической фене детская душегубка именовалась «воспитательно-трудовой колонией». Сокращенно ВТК.

Именно та колония, куда меня привезли для перевоспитания, находилась в глухой черноземной деревне. Деревня почему-то называлась городом и даже имела статус районного центра. Видимо оттого, что в ней находилась зона и два больших сарая, в одном из них давили семечки на подсолнечное масло, а в другом, из оставшегося после семечек жмыха, три местные алкоголички лепили кондитерское изделие под названием «козинак обыкновенный». Производство, одним словом.

Естественно, что все население этой деревни так или иначе было связано с зоной: вертухаи, мастера, повара, шоферы, грузчики, учителя, скотники, не перечислить всех. А изготовительницы «козинака обыкновенного» несли на себе общественную нагрузку шевства над малолетними уголовниками — частушки, жабы, пели.

Сама зона имела форму квадрата метров шестьсот на шестьсот. Внутри квадрата располагались два корявых — один трех, другой двухэтажный — на шесть отрядов по сто двадцать человек в каждом.

Еще было здание санчасти — халабуда кирпичная, похожая на домик стрелочника.

Столовая, по выходным превращающаяся в клуб. Кинофильмы там крутила. Крутили днем, а окна занавешивались худыми шторами, так что темнота, необходимая для соприкосновения с искусством кино, никогда не наступала. По сумеречному экрану двигались какие-то размытые тени и ничего не было видно. И ничего не было слышно. Потому что акустика той бетонной конструкции была жуткой, распространяющей лишь мечущиеся шумы.

Еще была школа, две параши на свежем воздухе, четыре вышки, вахта-штаб и, конечно же, промзона со зданием ПТУ.

Говорят что это пэтэушное здание являлось прежде тюрьмой где, по непроверенным слухам, целую ночь содержали сбитого шпиона Пауэрса, когда конвоировали оного от места катапультирования до места посадки на площадь Дзержинского в Москве.

Лагерное производство специализировалось на изготовлении настольных сверлильных станков. Знаешь, такие с рычагом, как у игральных автоматов, которые по телевизору часто показывают, когда о теневом бизнесе говорят. А еще маленькие зеки паяли гирлянды для новогодних елок. Гирлянды уродливые и через одну бракованные. Мне кажется что людей те гирлянды не радовали.

Что же касается самой системы этого альтернативного воспитания, то понять ее было не сложно.

Если с трудновоспитуемым подростком не справляется вольная школа и среднестатистическая семья с обязательным алкоголиком — членом той семьи, то за дело берется карательная машина государства.