Глухомань

— Потому что я люблю твою Татьяну. Люблю давно, она об этом не знает, а тебе сказал только потому, что ради такой женщины я готов взорвать себя вместе со всей этой кодлой. Надеюсь, ты не ревнуешь?

— Тебя не подпустят к этой кодле и на пушечный выстрел. Там очень охрана будь здоров.

— Как-нибудь…

— Как-нибудь не получится. Туда пропустят только меня, если я сошлюсь на застрявшие вагоны. Но при этом ощупают с ног до головы, и вся твоя затея со взрывчаткой тут же и закончится, а меня пристрелят в подвале. Это — первое. Второе в том, что покуда где-то гуляет взорвавший Андрея Федор, мы должны остальное пока отложить. Время еще есть, потому что они не могут убить меня, не получив своих вагонов. Вот его мы и потратим на то, чтобы поймать Федора. Поймать и наказать так, как ему и не снилось в кошмарном сне.

— Какое-то время у нас есть… — задумчиво сказал Валера.

— Андрей говорил, что лучшие разведчики — ребятишки. Используй их пронырливость, если сможешь.

— Понял, крестный. Это — дело. Посплю часа два и…

Он внезапно замолчал.

— Чего ты примолк?

— Посплю два часа и поеду к Танечке. Ты уж извини меня, но ей это необходимо. А потому я пошел спать. Вернусь от Танечки — продолжим, как говорится, наши игры. Не беспокойся, Федор от нас не уйдет.

— Да, еще одна новость, — вдруг вспомнил я. — Ко мне заходил Спартак. Спрашивал, где Федор, клялся всеми святыми, что в лагере его нет, и, знаешь, я ему поверил. Ты это учти, пусть парнишки шуруют в других местах.

— Понял, крестный. Я пошел спать.

И вправду рухнул на диван, даже не сняв ботинок. Я его кое-как раздел, накрыл одеялом и стал ждать неизвестно чего.

2

Так мы объявили войну. Войну противнику, который был заведомо и многократно сильнее нас, и если бы узнал о наших планах, нас бы уничтожили быстро, ловко и беспощадно. Отсюда следовал вывод: никому, никогда и ни под каким видом не проболтаться о нашей сверхзадаче. О нашем мщении за женщину, которую, как выяснилось, мы оба любили.

Значит, пока следовало играть в их игры. Играть безошибочно, не переигрывая, но и не поддаваясь без известной доли сопротивления. И пока Валера спал, я позвонил Юрию Денисовичу.

— Не разбудил?

— А, это вы. — Голос был сонным. — Глаза продрал, но уже соображаю. Что-нибудь новенькое?

— Просто хотел доложить, что переговорил кое с кем в Ростове. Так, по старым связям. Мой знакомый подробно-стей не знает, но акт о выбраковке вагонов видел собственными глазами. Обещал поговорить с теми, от кого это зависит, и попросил на это два дня.

— Два дня — слишком большой срок.

— Зато это надежно.

— Ну, что же, — подумав, сказал Зыков. — Этот срок я принимаю. Даже больше скажу: даю вам четыре дня. Результаты ваших переговоров с третьим лицом прошу в обязательном порядке передавать мне. Полагаю, что мы, как всегда, отлично поняли друг друга. Всего наилучшего.

И положил трубку. Но я был доволен: четыре дня безопасного существования нам были гарантированы. А дальше… Дальше видно будет, что и как.

Валерий три часа проспал, что называется, на одном боку, позавтракал и поехал в область. А я, естественно, пошел на работу.

Через два дня Валера вернулся. Танечку из реанимации перевели в обычную палату, сейчас подлечивают, а затем начнется период пластических операций. От свиданий со мной она по-прежнему отказывается, но говорит это виновато, все время повторяя, что я должен ее понять.

Я ее понимал, что было, в общем-то, не удивительно. Удивительным было то, что с Валерием мы любили одну женщину, а ревности к нему я никакой не испытывал. Не могу объяснить, почему это так, но для подобного чувства в моем сердце места уже не было. В нем почти все занимала любовь к моей Танечке, а тот кусочек, что еще оставался, был туго набит ненавистью.

Да, это ни в коем случае не было любовью втроем. Это было обожание вдвоем.

На работе я регулярно звонил в Ростов, морочил там кому-то голову идиотскими намеками и разудалым пани-братством. В конце концов там бросали трубку, но я, так сказать, отмечал свои старания, памятуя о том, что некая Матильда велела своим девочкам записывать все мои разговоры и даже платила за это. Девочки исправно получали свои доллары, а меня никто пока за руку не схватил.

На третий, что ли, вечер внезапно, без звонка пришел Валерий. Не раздеваясь, объявил, едва закрыв за собой дверь:

— Выяснено.

— Что выяснено?

— Где Федор бывает. Я пошел его брать, поскольку, по всем расчетам, он там сегодня должен объявиться. Если все пройдет, как задумано, позвоню и скажу одно слово: «Андрей». И ты сразу же приедешь на недостроенный кирпичный завод. Знаешь, где он?

— Рядом с карьером?

— Точно. Жди.

И вышел. А я стал ждать.

Если вспомнить, что было самым мучительным в этот период моей жизни, то могу сказать точно. Им было ожидание. Оно накладывалось на мои постоянные думы о Танечке, о том, как ей больно и как ей плохо. Только об этом, и ни о чем больше.

Я ничего не мог делать. Я слонялся из угла в угол, курил одну сигарету за другой и ни о чем, решительно ни о чем не мог думать. Даже о том, где именно Валера надеялся перехватить Федора.