Глыбухинский леший

Прямо взглянув в ее белесые, воровато зыркнувшие в сторону глаза, он грубо спросил, хотя уже понял, о чем говорит болтливая тайболинская бабка:

— Ну, дальше что скажешь?

— Да что же, Фомушка, некуда дальше говорить. Сам, болезный мой, все узнаешь!

— Это уж точно, приду — узнаю! — безрадостно согласился Фома. — А значит, нечего зря об том и бухвостить…

Он кое-что уже слышал на пристани в Большой Поге, когда поджидал попутный колхозный катер, сдававший очередной улов районному рыбозаводу. «Сказывают бабы, опять Игнату Прибылову подставилась твоя Лизка! — с явным удовольствием сообщил ему грузчик райпотребсоюза Ефим, вернувшийся в район с Имеш-озера, куда в тот день привозили очередную партию товаров для магазинов Завозновского сельпо. — Да ты не горюй! — добавил Ефим с глупой лихостью крепко выпившего «с устатку» и легко относящегося к таким делам человека: — Баб на наш век с тобой хватит!»

Теперь сочувственные намеки Тарасихи напомнили Голубану грязные слова полупьяного грузчика. Выходит, так оно дома и получилось. Уж лучше бы голову, а не ногу отрезал ему хирург на том больничном столе…

Не простившись с Тарасихой, не поддаваясь хлынувшей в сердце боли, он молча заковылял по тропе на взлобок, откуда через Завозное шла дорога в далекую, затерявшуюся среди карельских, около-беломорских лесов, Тайболу. Туда добираться не так-то просто, особенно с костылем: от районного центра Большая Пога — тридцать верст на попутном катере по голубым извилинам Имеш-озера между лесистыми островами, да от Завозного — пеших четырнадцать километров на северо-запад, по каменистой тайге. А время — за полдень, надо идти.

Легко поднявшись на приозерное взлобье, он некоторое время с невольной радостью жадно оглядывал Имеш-озеро и лесистые дали за ним. Потом его цепкий взгляд упал на захламленный бракованным лесом, бурыми щепками и гнилым корьем разгрузочный причал лесобиржи местного деревообделочного завода. Помахивая баграми, бригада рабочих не спеша выбирала на берег мокрые бревна. Они здесь станут досками, тесинами и брусками. И может, иные из этих тесин — выйдут как раз из того бревна, которое хряснуло по ногам и уложило Фому в больницу?

— Может, и так! — усмехнулся Фома, раздумчиво покачав кудрявой большой головой, и не спеша тронулся каменистым наволоком к лесочку, начинавшемуся сразу же за крайней избой села.

За лесочком во влажном мареве отдыхало болотце. Дальше — стройно и густо стоял настоящий лес: в этот кут пока лесорубы не заходили. Хватает боров и поближе к лесозаводу.

Жарко палило июльское незакатное солнце. Все в разогретом лесу было напоено густыми запахами сосновой смолы, созревающей зелени, ягодной сладости, мшистой прели. Точь-в-точь, как ядреным кваском из деревенской кадушки.

Раза два Фома прихватил на ходу розоватые бусинки сочно лопающейся на зубах, еще совсем сырой брусники. С удовольствием выплюнул горьковатые ягоды, усмехнулся: до чего же славно в родных местах! Особенно после душной, кислой больницы. Хоть и костыль теперь вместо ноги, а все — хорошо!

Кабы только не Лизка.

Да, Лизка…

«Однако же, честно признался он сам себе, Лизавету как рассудить? Вышла она за меня в тот год, чай, вовсе не по любви, а так… со зла. Со зла на Игната: дружила с ним года три, да поссорилась. Раздружилась. А тут я в это самое время и подвернулся. Ждал тот час, терпеливо ждал. А как дождался — и подвернулся! До страсти был рад, что так получилось: нравилась Лизка с давнишних пор! Женился на ней — и всех других баб на свете с тех пор забыл. Одна Лизавета в сердце. А она-то, похоже, не раз после этого локти от горя грызла. Грызла, мучилась, ан — уж поздно: Игнат сосватал Надейку Братищеву, двух детишек завел. Выходит, что Лизка теперь — со мной, а сердце у бабы — неведомо где томится: не может забыть о первой своей любви. Как это нянечка Шура в больнице пела?

Увидала,
Запылала,
На него кидает взоры,
С ним вступает в разговоры…

Не был из-за болезни дома долгое время, вот она и вступила с Игнатом в прежние «разговоры». Осталась одна, стосковалась — и сорвалась.

И все потому, упрекал он себя, что добрым я был — это верно, а ласковым быть стеснялся. Чего же теперь мне яриться на Лизку зря? — додумал он горько, стараясь не поддаваться ревнивой мужичьей злости. — Может, и правильно говорят, что «сло́га — сильнее бога»? Как нам ни худо, а может, и нашу слогу с Лизкой — возможно еще наладить, если взяться за это дело с умом?

Хотя, конечно, — не удержался Фома от угрюмой мысли, — всему есть тоже предел. Люби, не люби, а блюсти себя бабе надо! Какие не соблюдают, тех надо боем учить…

Он привалился спиной к сосне, отдыхая от костыля.

Вокруг было тихо. Стояла в лесу застойная духота, хотя обдуваемый летящим от недалекого Белого моря ветром лес шелестел в вышине, покачивал кронами стройных сосен. Изредка что-то скрипело, кто-то подсвистывал из кустов. А сбоку, над левым плечом Фомы, вдруг истово застучал по сушине дятел: не дает жукам разводить заразу таежный доктор!