Гнедич

он живет здесь,

к нему приходили с визитом,

он смотрел на это растение,

комкал эту салфетку.

Кто он – тот, о ком ты думаешь

и кого ты не знаешь, —

разве он человек?

разве он барин?

разве он бог?

Когда-нибудь она придет,

еще не совсем старая,

чтобы чистить квартиру,

а он будет сидеть

за столом или, может быть, в креслах.

И тогда она сразу,

не смея взглянуть в лицо,

упадет ему в ноги.

ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ

В летнем домике

палец обводит

буквы, выведенные карандашом

на косяке окна:

ombra adorata.

Возлюбленная тень

начертила эти слова, прежде чем стать тенью,

а Гнедич обводит тонким пальцем

букву о, букву т, букву b и так далее.

Через окно он смотрит в сад,

на цветы с огромными головами,

взъерошенными от ветра;

они качаются на тонких и длинных стеблях,

которые по законами физики

должны обломиться под тяжестью лепестков,

но не ломаются.

Весь сад и весь дом

одного цвета – цвета тени.

На другом окне та же рука написала:

есть жизнь и за могилой.

Друзей остается все меньше —

все больше их призраков,

с петлей на шее или на приисках в Сибири.

После восстания быстрого и печального

кому еще нужны Ахиллес и Гектор?

Весь перевод окончен – и кто-то шепчет:

твоя жизнь была только шуткой, только детской игрой,

ты спрятался в книжки, чтобы не думать

о том, кто ты есть

и почему

ты не был любим.

Он берет с полки книгу.

Бедный Карамзин умер в мае.

Пустота и усталость остались от прежней жизни.

Он читает «Историю», но глаза закрываются,

буквы становятся плоскостью,

и вот уже тело оставлено, спящее на диване,

а дух движется вместе с Карамзиным

по бесконечной равнине

(которую спящие называют Киммерией,

а бодрствующие Россией).

На север отсюда люди спят по шесть месяцев в году,

на восток отсюда грифы стерегут золото.

«Разве мы здесь в изгнании?» —

радостно спрашивает Карамзин.

Вытянув руки, они подставляют ладони

под белые перья, что падают с неба

(ими полнится воздух).

На застывшем море воины в скифских шлемах

дерутся друг с другом;

Гнедич знает правила поединка.

Он поворачивается к собеседнику, но тот

превратился в Суворова.

Старик подмигнул

и заскакал вперед на одной ножке,

кукарекая петухом.

Гнедич поднимает глаза к небу

и видит, что на облаке восседает императрица.

«Сперанский!» – кричит ей Суворов и кланяется.

«Сперанский!» – отвечает она

и заливается смехом,

поводя юбками.

(Гнедич впервые подумал, что,

может быть, в языке

существует только одно слово.)

Но смех императрицы становился все глуше,

небо задернулось белым покрывалом

из облаков,

и рядом был уже не Суворов,

а белесое существо,

женщина в заплатаной кофте.

Гнедич силился вспомнить, где он ее видел —

на рынке или в людской? —

Она помаргивала бесцветными ресницами

и молчала.

Наконец она повернулась и пошла, быстро,

наклонившись вперед всем телом.

Гнедич поспешил за ней.

Под ногами потрескивал снег.

Боже! а он в тонких ботинках.

Ноги женщины обмотаны тряпками,

руки красные от мороза.

Он хочет спросить: где мы?

Но изо рта вырывается лишь пар.

Они проходят зиму и весну, выходят

к низкорослым елям,

ступают по земле, покрытой мхом,

где прячутся ядовитые ягоды.

Женщина останавливается под деревом

и подзывает Гнедича кивком головы.

Он подошел и увидел

друга, привязанного к стволу,

нагого – на съедение мошкаре,

которая тучами впивалась в его тело.

Гнедич бросился к нему, чтобы развязать веревки,

но пальцы липли к смоле, и узел не поддавался.

Губы Батюшкова шевелились,

и он наклонился к губам,

ожидая услышать единственное слово —

Сперанский —

которое было здесь, наверно, паролем;

но тихо, как шелест ветра в кронах деревьев,

Батюшков прошептал: lasciate,

lasciate.

И Гнедич проснулся, как от толчка,

обхватил голову руками

и стал раскачиваться взад-вперед.

О друг мой, даже в том страшном мире

ты не забыл итальянский язык.

Lasciate – оставьте, —

но что?

Мы оставили тебя в немецкой лечебнице,

хотя нам говорили, что надежды нет,

не проходит ни дня, чтобы мы не чувствовали вину.

Как ты там, друг мой,

возлюбленная тень?

– Ангелы замка, стоящего на холме, который порос деревьями, а под холмом деревенька над рекой и множество лодок у причала.

Ангелы башен и бастионов и крепостной стены вокруг, ангелы сада с разнообразными цветами и травами.

Бесы гуляющих по саду лечебницы, каждый из которых говорит в душе своей: несть Бог.

Бесы-врачи наблюдают за ними с дорожек, которые усыпаны мелкими камешками, врачу исцелися сам.

Ангелы комнаты поставили туда стол и койку, но оставили стены голыми и углы пустыми.

Ангел Eternità парит в пустоте этой комнаты, двумя крылами он закрывает свое лицо, двумя закрывает ноги, а двумя летает от стены к стене и кругами над головой, подобно комару.

Ангел воска сначала горячий, потом холодный, а если ты не холоден и не горяч, а тепл, то извергну тебя из уст моих; он переменчив под пальцами, принимает образ то такой, то такой, а потом возвращается к отсутствию формы.

Слеза моя может прожечь дыру в столе, растворить стену, пронзить оболочку мира, но, как всякий бог, я прячусь и пытаюсь не плакать.

По утрам архангел Михаил приносит завтрак, взмахнув крылами один раз.

В полдень архангел Гавриил приносит обед, взмахнув крылами два раза.