Гнет

А изобилие продовольствия в Одессе меня тогда просто поразило — в Николаеве при Советской власти такого даже близко не было. По всему городу работали рестораны, закусочные, театры, фабрики и даже ювелирные магазины. Тогда же я там — на рынке, много с одесситами и приезжими из других сел о жизни разговаривала, и, что мне тогда запомнилось: многие сельские люди говорили о том, что жизнь их при румынах хоть и тяжелая, но лучше, чем она была раньше.

А еще, румыны начали возвращать дома тем, у кого они были отобраны Советской властью в период раскулачивания. Тогда же они и бабе Юле дом Колиного отца вернули, и бабе Вере — жене моего брата Сени, и деду, что жил напротив нашей хаты — Будыкину Карпу… всем, раскулаченным в нашем селе Советской властью людям, они вернули тогда хаты.

На время баба Киля замолчала, словно собираясь с мыслями, потом она снова заговорила:

— В те годы мы уже думали, что Советская власть рухнула навсегда, а румынская оккупация — это надолго… Наверное, поэтому, пытаясь выжить, мы вынуждены были как-то приспосабливаться к новым условиям оккупационной жизни, мы работали, дети наши подрастали, иногда даже близкие отношения между румынскими солдатами и нашими девчонками возникали.

— Что, любовь с оккупантами, что ли? — презрительно усмехнулся я.

Баба Киля, бросив на меня быстрый взгляд, горько усмехнулась.

— Тогда, внучек, было очень сложное для людей время, и судить об их поступках легко сейчас тем, кто не жил тогда — да, была и любовь.

Помню, тут один румынский солдат так активно обхаживал нашу Маню Онищенко, что это для нас всех чуть бедой не закончилось. Она была очень красивой девочкой, и тот румынский солдат был тоже ничего,… он ей со своей столовой продукты приносил и даже ночевать у нее иногда оставался. Наши, сельские ребята сначала пытались заставить Маню прекратить отношения с тем румыном, а потом, когда поняли, что это бесполезно, очень сильно побили и ее, и того солдата.

Многие тогда думали, что нам румыны этого не простят, мы ждали расправы над всеми нами, но этого не случилось. Не знаю, что тот румынский солдат сказал своему начальству по поводу своего избитого вида, но румыны никого в селе не тронули. А солдат тот через несколько дней опять к Мане пришел и передал для избивших его ребят несколько бутылок немецкого шнапса и продукты.

Отношения между тем солдатом и Маней продолжались до самого ухода румынских войск. А тот румынский солдат так влюбился в Маню, что после войны он приехал к ней и, женившись, увез ее к себе — почему-то в Молдавию.

— Это, наверное, потому, — попытался внести я ясность, — что часть Румынии, на которой, наверное, раньше жил тот солдат, была присоединена к Молдавии.

— Ну, наверное… — согласилась со мной баба Киля и, через минуту она продолжила свой рассказ.

Нам, внучек, конечно же, было тогда противно осознавать, что мы живем в оккупации, что теперь румыны указывают нам, как здесь жить и на каком языке нам говорить. Мы, конечно же, желали победы в войне нашим детям, братьям и мужьям, но и возвращения нашей «родной» Советской власти мы не хотели… Нет!

После этих слов какая-то пустота вселилась в мое сердце — обнаженная откровенность бабы Кили буквально шокировала меня. Но даже воспитанный в духе патриотизма и непоколебимой преданности Советской власти, я молча проглотил ее слова: я и до этого слышал от людей старшего поколения о том, что люди, доведенные Советской властью до состояния жгучей ненависти к ней, готовы были поддержать кого угодно — хоть немцев, хоть румын, — лишь бы те помогли им избавиться от ненавистного Советского режима. И если бы не жестокость, которую немцы стали проявлять тогда на оккупированных территориях, — говорили они, — то не известно еще, как бы тогда война эта закончилась. Но как же мне было тогда трудно слушать бабу Килю об этом…

— …До конца 1943 года, — вновь продолжала свой рассказ баба Киля, — мы жили в отрыве от всего, что творилось за пределами нашего села. Работали,… Аня с Ниной уже девушками становились, и мы все больше за них боялись, как бы чего не случилось. А где-то с конца 1943 года в нашем селе на постой немецкие солдаты и офицеры обустраиваться стали.

Вон в той большой комнате, — баба Киля показала рукой, — тоже жили солдаты: один поляк и двое немцев. Питались они отдельно — в своей столовой, и даже нам иногда кое-какие продукты приносили. Они нам говорили, что им война не нужна, что Гитлер и Сталин — это «два сапога — пара», и что было бы лучше, если бы они сами друг другу горла перегрызли, без солдат.

В целом те солдаты обращались с нами тогда нормально: зла мы от них не видели — все, что немцам нужно было, они брали в то время в колхозе. Это уже когда они отсюда отступать начали, они стали вести себя по-другому,… они могли зайти к любому во двор и забрать свинью или корову.