Гневное небо Тавриды

— Порт — планово, с тысячи метров. Город — перспективно.

Штурман только присвистнул. Безумие!

Зашли от Большого Фонтана, не сводя глаз с вражеского аэродрома. Проскочили на порт сквозь стену огня. В конце маршрута пара «мессеров» пересекла курс. Савельев спикировал под нее, на предельной скорости ушел в море…

"Везучка! — говорили одни. — Не имел права так рисковать. Ведь на борту были добытые данные". "А что же тогда — инициатива? — возражали другие. Важна не работа, важен результат!"

Без результата Савельев не возвращался. Однажды зашел на Ак-Мечеть. Атаковали «фокке-вульфы». Отбился, отошел. Мог спокойно вернуться: полная видимость, в небе кишат вражеские истребители. Нет, выждал, зашел с другой стороны. Немцы атаковали четверкой. Еле ушел в море. Обогнул Тарханкут, вышел прямо со стороны суши. Немцы и рот раскрыли. Сфотографировал с прямой и, выжав из машины все, что возможно, ушел от преследования на бреющем…

Повторяли уже восхищенно: "Нахальство!" Савельев улыбался: "А с ними и надо нахально. Кто их сюда звал?" Возвращался с изрешеченными плоскостями. Возвращался на одном моторе. На одном с поврежденным вторым. Ничего себе нахальство…

9 апреля пошел на Констанцу. На пути, по всему горизонту — грозовой фронт. Набрал семь тысяч. В наушниках треск, справа, слева — черные горы. Вошел в облачность. Сквозь сплошной уже треск — крики стрелков: "Командир, горим!" За плоскостями — языки, целые полотнища голубого, фиолетового пламени. "Электричество!" — крикнул. Машину встряхивало, бросало, подкидывало, валило, едва не переворачивало колесами вверх. Бешено прыгали стрелки приборов, штурвал вырывало из рук, на месте винтов полыхали огненные круги…

Пробились.

И тут — пара «мессеров». Ребята за пулеметы — молчат. Пока налаживали, гитлеровцы взяли безоружную машину в «клещи». Савельев близко увидел осклабившуюся физиономию — немец делал ему знаки: "За мной, за мной!" Стремительно бросил машину вниз — такого от «бостона» немцы не ожидали. Нырнул в облака, ушел…

9 мая, после известия об освобождении Севастополя, вылетел на разведку плавсредств. Штурманом в экипаже летел Александр Андреевич, стрелки — Михаил Лысенко и Петр Гусенков. Вскоре в полк поступили одно за другим три точных и обстоятельных сообщения об обнаруженных конвоях с отступающими гитлеровцами. Последнее — из района Херсонесского маяка.

Больше донесений не поступало…

Тридцать семь боевых вылетов совершил лейтенант Николай Андреевич Савельев. И почти все — на сильно защищенные, трудные для разведки объекты. И по всем обнаруженным целям были нанесены разящие удары наших штурмовиков, бомбардировщиков, торпедоносцев…

Что успел — сделал. И сделал так, как едва ли кто мог.

Многого не успел.

В том числе и получить первый свой орден — Красного Знамени, — которым был награжден.

Полет в бессмертие

О гибели нашего любимого комдива Николая Александровича Токарева я узнал только в апреле, вернувшись из командировки в полк перед началом сражения за Крым.

Погиб в торпедной атаке. Не сразу поверил ушам. За всю войну пришлось слышать лишь о трех случаях, когда на низкое торпедирование водили группы командиры полков. Все три случая имели место на Севере и все три окончились трагически. Двое из этих храбрецов — майор Филипп Васильевич Костькин и подполковник Борис Павлович Сыромятников — были сбиты шквальным огнем зениток над конвоями противника, третий — бывший наш командир полка на Тихом океане майор Николай Никитович Ведмеденко — погиб при возвращении с удара.

А тут — комдив, генерал…

У каждого на войне свое место, у каждого соответствующие навыки, которые надо поддерживать изо дня в день. Да и что за необходимость…

Да, вот в этом и весь вопрос. Разная бывает необходимость. И далеко не всегда она совпадает с очевидной целесообразностью.

Но эти размышления пришли после. А тогда, сразу — отрывки воспоминаний, без выбора, наугад.

…Самолет катится к кучам щебенки на недостроенной бетонной полосе, тормоза выжаты до отказа… В последний момент отворачиваю, колеса вязнут в расквашенном грунте, машина становится на нос, из-под капота вырываются языки пламени. Фонарь заклинен, переворачиваюсь вниз головой, ногой выдавливаю дверцу, вываливаюсь на крыло, с крыла на землю, бегу, ложусь за ближайшую кучу щебня, успеваю заметить: ребята отбежали дальше… Взрыв! Тринадцать «соток»… И — тишина. На месте машины — огромная дымящаяся воронка. Дым рассеивается, глаза слепит солнце, потом какие-то блики… Блики на лаке подъехавшей «эмки», губы комбрига шевелятся беззвучно, затем, как в наушниках ларингофона с плохим контактом: "…правильно комполка говорит… В рубашке родился ты, Минаков! Только все же учти: парашют понадежней твоей рубашки…"

Взлетал на чужом самолете, в воздухе загорелся мотор, бомбы сбросить некуда…

…В другой раз — то же, с контактной миной. Самолет удалось спасти. И опять, как назло, «эмка». "И как это ты умудряешься, Минаков? Каждый раз — к моему приезду! Или у тебя каждый день такое?" Спокойный, насмешливый голос. И все напряжение- как рукой…