Гнездо аиста

На пыльную землю под орехами ложились тени. Стены домишек сияли свежей побелкой; женщины украшали костел, обкладывали лестницу хвоей. Оттуда, где устанавливали карусель, доносился стук топоров и голоса. Во дворах скрипели колодезные журавли. Где-то звякнула жестяная посуда, потом глухо стукнула деревянная кадка. Теплый ветерок разносил запах жареного мяса. Вечер этот уже был началом завтрашнего праздника.

Как будто бы ничего не изменилось, подумал Резеш. Все как обычно. Каждый год Трнавка точно так же готовилась к своему престольному празднику: кооператоры тоже побелили свои домишки; Канадец даже починил сломанный забор. Завтра утром все пойдут в костел на торжественную мессу и будут молиться, а под конец священник всех благословит…

Резеш почувствовал во рту горечь и сплюнул.

— Это что ж такое? Глядите, оба Копчика идут! — раздался за его спиной голос Пишты Гунара. — Должно быть, колхоз свой осматривали…

5

Уже давно перевалило за полдень, а Павел так и не видел еще Анну.

В остальном престольный праздник проходил как обычно.

В казарме, лежа на койке, Павел не раз думал об этом празднике. Он отчетливо представлял себе, как с утра площадь начнет заполняться гостями из соседних сел. Одни прикатят на бричках и повозках, другие придут целой процессией с хоругвями. Женщины и девушки будут идти, как всегда, босиком, неся в руках туфли. Потом у ручья ополоснут лицо, обмоют ноги, обуются и войдут в Трнавку чистыми и свежими, как майское утро. Костельные колокола будут долго раскачиваться, оглашая все окрест торжественным звоном, а после богослужения начнется толчея на праздничной ярмарке у палаток и лоточников, торгующих разными безделушками. Но самая большая толчея будет возле карусели и у тира, а потом, конечно, в корчме.

Он даже совершенно точно знал, какие будут кушанья на праздничном столе. Наваристый суп из домашней птицы с крупными блестками жира и тонкой нежной лапшой; потом вареное белое птичье мясо, картофельный салат и хрустящий шницель — обжаренное рубленое мясо, обильно сдобренное кореньями. А после гуляш с винным соусом и ломтями белого хлеба, картофель и кисловатые листы квашеной капусты, в которые завернуты мясной фарш и ломтики копченого сала, и все это полито сметанной подливкой с листочками разной зелени. Будут на столе тарелки с нежным зеленым луком, с красной редиской и маринованными огурцами, а между тарелками — стаканы с пивом и паленкой[6]. И уж только после всего этого подадут сладкое печенье.

Павел знал, что семья будет сидеть за столом и есть очень долго — пока не надоест. Пока все, что возбуждало и зажигало аппетит приправами и клокотаньем на раскаленной плите, не заглушит запах перегоревшего жира. Он знал, что вся эта еда будет подана, даже если мать за месяц до этого дня не возьмет в рот ни кусочка мяса и не выпьет ни капли молока, чтобы собрать горшочек сметаны и сбить комочек масла. И даже если целый месяц после того, как будут съедены остатки праздничного угощенья, они станут давиться одной сухой картошкой и грызть зачерствелый, твердый, как камень, хлеб…

Павел надел мундир.

— Ты куда собрался? — спросила мать.

— Прогуляюсь немного, — сказал Павел и вышел во Двор.

И сразу же на него обрушился яркий солнечный свет. Он сделал глубокий вдох, вместе с нагретым воздухом вобрал в себя и крик скворца, и отдаленный визг карусели.

Рядом, у Тирпаковых, скрипнула дверь. На завалинке появился Микулаш в зеленом, как болотная ряска, свитере. Следом за ним вышла Зузка.

Когда она наклонилась, чтобы вылить грязную воду, Микулаш подошел к ней сзади и хотел обнять ее.

— Чего тебе? — зло крикнула Зузка. — Да отвяжись ты! Сколько раз тебе повторять, чтоб не приставал?!

Микулаш закашлялся. Зузка оттолкнула его и исчезла прежде, чем тот успел опомниться.

По ее решительным шагам, по тому, как хлопнула дверь, Павел понял: тут ничего не изменилось. Микулаш, истощенный, высохший — пять лет назад на военной службе у него открылась скоротечная чахотка, — только теперь заметил Павла. Он откашлялся, отступил на шаг к двери и улыбнулся ему.

Павел вышел за ворота, на ходу затягивая ремень. Всем существом своим ощущал он обступавшую его жизнь. Трнавка праздновала. Слышалось разудалое пьяное пенье, захлебывавшиеся от смеха девичьи голоса.

И вдруг он снова стал думать об Анне… Анна…

Они возвращались вдвоем с прощальной вечеринки призывников из Трнавки. Шли медленно; воздух был напитан дурманящим пряным запахом винограда и вянущих листьев. Он проводил ее почти до самого дома, но потом они повернули обратно и пошли вокруг сада, вдоль ручья. Долго молча стояли в густой темноте. Воздух уже был прохладный, небо затянули тучи, но для него и Анны в ту ночь сверкали звезды.

Их пальцы сплелись, слились ладони. Он привлек ее к себе, и она прильнула к нему. Он чувствовал ее дыхание на своем плече, оно пронизывало его.

— Павел, тебя так долго не будет, — вздохнув, высказала она наконец то, что угнетало сейчас их обоих.

Печаль в голосе Анны заставила радостно забиться его сердце. Она обвила его шею руками; ее серые глаза самозабвенно сияли.