Гнездо аиста

— Может, он здоровее тебя, а пенсию получает, — сказал Сойка, сверля глазами Тирпака. — Мы вот что, пожалуй, сделаем. Пошлем тебя, Тирпак, снова на медосмотр.

Микулаш поднял худое землистое лицо, испуганно заморгал и вытер мятым носовым платком пот со лба.

— Я должен подумать, — сказал он каким-то неестественно тонким голосом.

— У тебя на это было более чем достаточно времени, — буркнул Сойка. — Подпиши заявление. Это для тебя единственный выход. Да пораскинь мозгами. Ведь ты и Пишта Гунар, вы же совсем не ровня тем троим. — Он слегка наклонился в сторону Гунара. — Вот, пожалуйста… Лесоруб, партизан.

— Бывший, — уточнил Петричко.

Гунар сидел, вскинув голову и возвышаясь над своими соседями. Он покачивал ногой и держался довольно свободно; его замызганная, разодранная куртка пахла смолой.

Воспоминания вдруг унесли Павла на несколько лет назад. Он увидел Пишту Гунара на сельской площади с автоматом в руках. Партизаны наконец пробились в Трнавку и сразу же начали делить графскую землю. А когда Петричко велел расстрелять троих пленных гитлеровцев, именно Пишта Гунар дал у колокольни очередь из автомата. Если бы тогда Петричко указал Пиште пальцем на Зитрицкого или Хабу, он тоже нажал бы спуск. И после долгое время в селе не много было людей, так преданных Петричко, как Пишта. А вот из-за кооператива все спуталось. Когда еще только начинали его организовывать, Пишта наотрез отказался подать заявление и отошел от них. «Слишком цепляется он за тот кусок земли, что получил», — говорил отец. А когда жена Пишты Бетка — дочь Демко — решила вступить в кооператив, Пишта так отстегал ее ремнем, что она чуть ли не на четвереньках приползла к ним домой, чтобы забрать заявление, и взмолилась: «Ради бога, верните мне его, иначе он меня забьет до смерти». Мать отдала Бетке заявление, и та его разорвала. А когда обрушилась крыша свинарника, Пишта пришел туда вместе с Хабой, Эмилем Матухом, Зитрицким и Резешем…

— И не стыдно тебе сидеть тут вместе с ними? Ведь ты так долго шел с партией? — продолжал Сойка. — Неужели у тебя совсем заложило уши и ты не слышишь, о чем партия говорит? Ну-ка, выкладывай все начистоту, почему ты так ведешь себя.

Гунар молчал с безучастным видом. И тогда заговорил Петричко; от волнения у него подергивались губы:

— Были в нем, видно, трещины, и через них вытекла из него прежняя сила. Все то, что в нем было хорошего, расплескалось, как вино из кружки.

— Понятно, — сказал Сойка. — Знаем мы таких. Они пользуются всем, что завоевал рабочий класс, — получают приличную зарплату, отпуска, ордера и прочие льготы. И к тому же имеют сельскохозяйственные продукты, за которые рабочие в городах должны дорого платить и которых все еще не хватает. Им бы только двух маток сосать. Не выношу я таких людей. Ты же самый настоящий паразит! Ты ведь заодно с империалистами и кулаками. Ну что ж, делай все, что делают они, и дойдешь с ними до конца.

— А давно он выбыл из партии? — спросил инспектор Фабер.

— Вот уже год не платит членских взносов.

— Жаль, — сказал инспектор, — можно было бы наложить на него взыскание.

— Партийное взыскание стоит налагать лишь на настоящих коммунистов. А на такого оно не подействует! — мрачно возразил Сойка. — Послушай, — обращаясь к Гунару, язвительно заговорил он, — может, ты все же соблаговолишь сказать нам, что намерен делать?

Гунар уставился на него и, криво улыбнувшись, ответил:

— Ничего особенного. А что мне, собственно, делать?.. Только в кооператив я все равно не пойду.

— Он изменил нам, — сказал Петричко. — Он уже ничем от них не отличается. — Кивком головы он указал на Бошняка и Эмиля Матуха.

— Что ж, дело твое, — сверля Гунара глазами, сказал Сойка. — Но знай, иуда, придет час расплаты.

Гунар облизнул пересохшие губы.

Стоявший у окна инспектор Фабер оживился. Как член штаба колонны он занимался «молниями», лозунгами и программами передач радиопередвижки, которая теперь курсировала между Трнавкой и Чичавой. Это был пожилой человек с округлым, в прожилках, лицом; глаза его за толстыми стеклами очков казались неестественно большими и выпуклыми. Он был чисто выбрит, в белой рубашке, на пальце сверкало массивное золотое обручальное кольцо.

— Погоди-ка, я хочу им еще кое-что сказать.

Фабер медленно подошел к столу.