Гнездо дракона

— Это все глупые сказки, которые до сих пор живы исключительно благодаря Зелии. Азильда не была здесь очень счастлива, после рождения сына она… — Николас остановился. — Она умерла, и это стало предметом бредовой болтовни Зелии о всяких призраках и проклятиях. А теперь не поговорить ли нам о чем-нибудь более интересном? Вы прочитали эссе Эдисона, которое я вам рекомендовал?

— Еще нет, — призналась она, виновато глядя на него. — Я все еще дочитываю «Айвенго». Это такая замечательная книга, кузен Николас!

— Мое дорогое дитя, вы неисправимый романтик, и смею ли я напомнить вам, что в английском языке есть много более подходящих эпитетов, чем слово «замечательный», которое вы, похоже, употребляете чаще необходимого?

Ее лицо залила краска смущения, как это было всегда, когда он делал ей замечания, но на этот раз с пугающей радостью она заметила, что сегодняшний выговор отличается от всех прежних, потому что сейчас в его тоне не было осуждения, скорее он просто дразнил ее, и когда он посмотрел на нее сверху вниз, в его пристальном голубом взгляде светилась нежность.

— Томкинс объявил обед, Николас, — Джоанна, запыхавшаяся от быстрой ходьбы, стояла в дверном проеме оранжереи.

Теплота и мгновение взаимного хрупкого ожидания чего-то исчезли, как если бы бесцветный и сдавленный голос был камнем, брошенным в воду и нарушившим ее спокойствие.

— Я очень сожалею, что заставил вас ждать, любовь моя, — произнес Николас тоном, в котором не слышалось ничего, кроме вежливого извинения. — Миранда и я говорили о литературе. Ее новое платье идет ей. Не так ли? Мадам Дюкло знает свое дело.

Джоанна повернулась и посмотрела на девушку в зеленом платье. Пальцы, на которых с полдюжины великолепных перстней образовали неприятные жировые складки, крепко сжались в кулаки. Блеклые глаза внимательно поглядели на Николаса.

— Платье ей очень идет, — ответила Джоанна.

В первые недели жизни Миранды на новом месте в Драгонвике редко бывали гости — мистер и миссис Ньюболд enroute[7] из Нью-Йорка в Саратогу да дородный мистер Соломон Бронк, управляющий недвижимостью Николаса на Манхэттене. Но они останавливались лишь на ночь или на обед, и Миранда почти не видела их.

Но теперь Драгонвик с нетерпением ожидал дня Четвертого июля[8], празднуемого всегда с большой помпой. В программе значился прием гостей и грандиозный бал вечером четвертого и продолжение праздника в саду на следующий день. Все комнаты были заняты людьми, чьи громкие имена ничего не говорили Миранде, но она возбужденно пыталась вообразить себе, что они из себя представляют. Особенно французские граф и графиня де Греньи, самые почетные гости, для которых в северном крыле были приготовлены апартаменты во флорентийском стиле.

В полдень третьего июля у Драгонвика остановился дневной пароход, с которого сошли эти самые долгожданные де Греньи. Они очень разочаровали Миранду. Французский дворянин, только что покинувший двор Луи-Филиппа, обязательно должен был быть высоким, с томным взором, и, наверное, надменным, как Николас, а, может, даже еще надменнее. А графиня… здесь воображение Миранды разыгралось, и она одарила эту леди белым париком, атласным кринолином и скорбной царственной красотой — все это создавалось смутными воспоминаниями о портрете Марии-Антуанетты.

Действительность оказалась гораздо прозаичнее.

Граф был пухлый и почти лысый. Он был даже ниже ростом, чем Миранда, и хотя у него были задиристые черные усики, эта была единственная деталь, которая могла бы произвести впечатление. На его круглом лице застыла постоянная гримаса веселья. Жизнь казалась ему увеселительной' прогулкой, которой он от души наслаждался. Его речи — а он очень хорошо говорил по-английски, проведя пять лет в Лондоне — были неистощимы на остроты и, с точки зрения Миранды, непозволительно откровенны. Подобную откровенность она сочла бы шокирующе вульгарной, если бы та не исходила от графа.

— У вас здесь самые magnifique[9] владения, топcher[10], — заявил граф Николасу, — роскошь, которую трудно ожидать в столь молодой стране, а ваша кухня, мадам, — здесь он перевел взгляд на Джоанну, и его проницательные глаза рассматривали необъятную тушу, затянутую в голубой шелк. — Ваша кухня, — продолжал он, сложив пальцы вместе и с чувством целуя их, — великолепна!

Джоанна положила вилку на стол.

— А это правда, граф, что в вашей стране едят лягушек и улиток? — серьезно спросила она, а когда он согласно кивнул, заметила: — Как странно!

— Не более странно, любовь моя, чем мозги овцы или икра, которую мы так любим.

Граф поднял голову. Tiens[11], подумал он. Это чтото новенькое. Этот человек слишком вежлив со своей женой, хотя под его спокойствием и чувствуется сдержанное раздражение. Пока убирали раковый мусс и подавали фазаньи котлеты, граф пил прекрасное вино Романи-Конти и, погрузившись в молчание, с живым любопытством обозревал общество.