Гнездо орла

— Подержите их еще немного, Роберт, еще немного, — прямо сказал он сегодня Лею. — Повысьте зарплату, хотя бы символически, проведите какие-нибудь общегерманские «иды»… Привлекайте кого угодно, моим именем. Средства… Средства возьмите из моего «фонда». Одним словом, я понимаю, что ставлю перед вами почти невыполнимую задачу. Но у нас все задачи такие. Пока мы не доберемся до кавказской нефти и украинского хлеба, мне вас по-настоящему поддержать нечем.

«Спасибо, мой фюрер, а то я сам не знал!» — про себя огрызнулся Лей.

— Вместо «мартовских ид» я, пожалуй, начну общегерманскую кампанию по борьбе с пьянством, — сказал он вслух. — Во-первых, резерв экономии семейного бюджета, во-вторых, женщины обрадуются.

— Я всегда говорил, что вы умница!!! — Гитлер хлопнул себя по колену.

Оба мрачно поглядели друг другу в глаза. И захохотали.

31 марта Чемберлен в Палате общин британского парламента сказал:

«…B случае любой акции, которая будет явно угрожать независимости Польши и которой польское правительство сочтет необходимым оказать сопротивление своими национальными вооруженными силами, правительство Его Величества считает себя обязанным немедленно оказать польскому правительству всю поддержку, которая в его силах. Оно дало польскому правительству заверение в этом».

«Слава богу», — вздохнул доверчивый рядовой гражданин Европы.

Гитлер же отреагировал в характерной для него теперь самоуверенно-агрессивной манере: «В отношении Польши мы пойдем пока „чехословацким“ путем, и сэру Невиллу мы предоставим еще месяцев пять-шесть для болтовни».

«Чертов день рождения мне все планы сбивает», — досадовал он Гессу.

Гитлер готовил большую речь в рейхстаге с «программным» обвинением Польши и ответом Рузвельту, послание от которого пришло к нему 14 апреля.

Президент США прислал длинный список из 30 стран, на которые Германия должна не нападать в ближайшие 10 или 25 лет, и тогда все будет прекрасно, и Америка в качестве «доброго посредника» всех в Европе помирит и все уладит.

Накануне, тринадцатого, были получены тексты деклараций: Англии — о предоставлении гарантий Греции и Румынии; и Франции — о гарантиях Греции, Румынии и Польше.

Гитлер и Гесс эти послания читали вдвоем, и оба смеялись. Четырнадцатого Гитлер тоже смеялся, а Гесс вдруг рассвирепел. Да так, что даже прикрикнул на Адольфа:

— Что здесь забавного? Что этот колонизатор снисходительно усмехается из-за океана?! Опять желает немцев, как краснокожих, в резервацию загнать! Европа в гигиенических целях вымела из себя мусор за океан, и эта «соединенная помойка» опять указывает нам, великой нации?! Версаль вспомнил господин «добрый посредник»?

— Руди, Руди, постой! Напиши! Напиши мне речь! — живо отреагировал Гитлер. — И ты прав. Смеяться в самом деле нечему. Не сердись!

Гесс прошелся по кабинету и сел в кресло напротив. Оба приняли одинаковые позы: нагнувшись, уперлись локтями в колени так, что их головы почти соприкасались.

— Я напишу. Как решено — о денонсировании польско-германского договора, о возврате Данцига, но это уже пройденный этап. Не пора ли пропихнуть Риббентропа в Москву? Не опередили бы нас, — тихо произнес Рудольф.

На лице Гитлера появилось выражение зубной боли.

— Сталин так же боится войны на два фронта, как и мы, — продолжал Гесс. — Начнем с торгового договора.

— Хорошо, с торгового… После Риббентропа пропихнем, как ты выразился, — еще сильнее сморщился Гитлер. — А потом… ты предложишь мне поцеловаться со Сталиным?

На этот раз улыбнулся Гесс, а Гитлер разозлился:

— Руди, я тебя предупреждаю! Ради дела я готов прикинуться куском дерьма и плавать под английским флагом! Но в Москву, в крайнем случае, поедешь ты!

— Надеюсь, до этого не дойдет, — спокойно, уже по-деловому, ответил Рудольф. — Но в тексте твоей речи я демонстративно ни разу, не обругаю Советы. С этого начнем. Кстати, в Москву мог бы съездить наш «трудовой вождь», — добавил он. — В крайнем-то случае.

В тот же вечер, четырнадцатого, Гесс навестил Лея в его новом доме на Кроненштрассе, неподалеку от Министерства авиации и личного Кабинета фюрера.

Местоположение было ужасно; сам особняк отлично подходил для пышных приемов и обедов, но жить в нем было неудобно. Прежние свои резиденции, еще сохранявшие запах духов Маргариты в их спальне и рисунки детей в его кабинете, Роберт запер и жил теперь в служебных квартирах или, как здесь, в Берлине, — в большом помпезном особняке, в самой атмосфере которого, казалось, чувствовался смертный приговор.

Сегодня тут было особенно мрачно. Обычно, получив большой конверт из Нью-Йорка или Сан-Франциско с рисунками детей и запиской Греты, Роберт несколько дней ходил точно пьяный от радости. В такие дни он становился похож на себя прежнего, и все вокруг него кипело. Но сегодня… Распечатав конверт и прочитав письмо, он так и остался сидеть с этим листком в руке — неподвижный, с застывшим взглядом. Потом с трудом произнес одну фразу ожидавшему его секретарю о том, что никуда не поедет, ушел в спальню, лег там ничком и до сих пор не поднимался.