Гном. Трилогия

— Я думаю, ви доказали свою способность перевоспитывать оступившихся. Так что вопрос по персоналиям будем решать… Хэ… Товарищ Берович, у вас не коллектив, а какая‑то коллекция врагов народа… всэх мастей и сортов. Если так пойдет дальше, управление лагерей придется закрывать за отсутствием заключенных. Получается сплошное нарушение революционной законности. Суд назначил им наказание, а они жируют в хозяйстве доброго товарища Беровича, как у Христа за пазухой…

Он говорил все это добродушным, вроде бы как шутливым голосом, но при этом отлично знал, что смысл его речей даже слишком легко истолковать и так, и этак. Когда он шутил в таком стиле, собеседникам, как правило, было не слишком весело. И они, если и смеялись, то не вполне непринужденно. Дело в том, что смеяться, равно как и не смеяться, было несколько рискованным занятием, поскольку казалось затруднительно предсказать, как шутник отнесется к смеху. Тем неожиданнее оказался совершенно искренний, веселый смех Беровича. Если б у кого‑то возникла охота вслушиваться в оттенки, он, возможно, уловил бы нечто, не то — горечь, не то — усталость, но, во всяком случае, никакой натуги.

— Как вы сказали, — проговорил он, чуть‑чуть отсмеявшись и стирая слезу в уголке глаза, — добрый Берович? У Христа за пазухой? Если с сортами еще бывает по‑разному, то, — как вы сказали, — с мастями вообще существует только один вариант. Сейчас еще туда‑сюда, а поначалу у меня, к примеру, на Пьяных Баках больше трех месяцев не жили. Яковлев для смеха подсчитал, что потери больше, чем при фронтовой операции. Двадцать процентов в месяц только безвозвратных.

— А пачему — Пьяные?

— Что? А, да, поначалу еще даже и не Пьяные — это так у нас назвали производство метилового спирта. Мы на это дело ставили побродяжек, теребень пропойную, уголовников мелких… Ну они и того, слепли и мерли, надышавшись. Две‑три недели, и амба. Даже и таких не хватало. Потом‑то нам Саблер, умный еврей, подсказал, что противоядие есть самое простое — спирт обыкновенный. Как он его назвал: «спиритус вини». Ругался страшно. Стали заботиться о том, чтоб они постоянно были слегка под градусом. Хорошо помогло. Даже желающие появились из блатных. Теперь‑то куда! Охрана труда! Вытяжки, фильтры, химическая отсечка, дожигание на выходе из вытяжек, но все равно на год редко кого хватает. А враги народа — те попросту мрут, по‑божески. Чертит‑чертит, потом раз лбом в кульман — и готов. Другие, которые с туберкулезом, тоже тихо отходят, мирно. Работают до последнего, как слягут, — так больше дня‑двух не тянут. Следить приходится: так и норовят загнать себя насмерть, вредители…

— Вислуживаются. Думают, — саветская власть их прастит за их лицемерное усэрдие. Раньше надо было работать. Нэ за страх. За совесть. А нынешним стараниям грош цена.

— А мы и не ценим усердие. Только результат. «Делай или умри» — знаете? Так вот за последним у нас дело не станет. Тем, кто не может, мы подыскиваем… более подходящие места.

— На Пьяных Баках?

— В том числе. Есть и другие варианты. Только знаете? Я недавно понял, что не все так просто. Один у нас был такой. Химик. Из бывших. Как раз над твердым топливом и работал. «Я, — говорит, — эту самую халтуру, которую вы выдумали, почитаю хуже воровства. Плохо работать, значит, душу продавать дьяволу. Для меня позор, если с вашими недоучками и сравнивать‑то будут». А что про советскую власть говорил! А про партию! Особенно на одного грузина почему‑то взъелся, из вольняшек, житья не давал. Потом жаба его какая‑то грудная задушила. Перед смертью все дела тому грузину передал, а потом меня позвал. «Ну, Александр Иванович, — первый раз в жизни по имени‑отчеству назвал, — жить с тобой было плохо, но работать можно. Вполне. А помирать, оказывается, так просто хорошо. Помру, так ты тезку, тезку своего, Сандро слушай. Талантливая сволочь». Матерый же вражина! А разве скажешь, что выслуживался?

Сталин, не меняя выражения лица, бросил на него подозрительный взгляд. Гос‑споди… А ведь он все это ВСЕРЬЕЗ!!!

— А вот еще некоторые говорят, что на волю не очень‑то: работа та же, зато никаких собраний с заседаниями, никакой политинформации. «Я, — говорит, — пока работаю, так, по крайней мере, хоть про все про это не помню. Вон на лесоповале, хоть как устанешь, нипочем не получалось…»

— Про что — про это?

— Жена, сын. Взрослый, студент был. Как его разоблачили, так и семья куда‑то сгинула, семь лет ни слуху, ни духу.

Самым, что ни на есть, легкомысленным тоном, как так и надо, о вещах естественных и обыденных. Человек, который привык жить на краю, и попросту не знает никакой другой жизни.

— Товарищ Сталин, — напомнил Берович, — Совет.

— Ми извинимся перед товарищами. Скажем, чьто говорили толко по дэлу. Кого вы видите в качестве основного разработчика?