Гномон

Осень готовилась стать зимой, воздух слегка горчил. Референдум, вопреки ожиданиям и доводам разума, сказал «нет» Континенту, склонившись в пользу старых и уродливых страстей. Бритоголовый национализм, который долгие годы не смел от стыда поднять голову, восторжествовал. Тем сильнее становились презрение и ярость. Чем дальше Британия следовала взглядом по пути беженцев к массовым убийствам и голоду в странах, столь менее цивилизованных, чем эта. Хватало с нас французов и немцев, хуже только румыны, а болгары – за пределами терпения. Все эти тысячи обездоленных душ, рванувшиеся сюда из Сирии, – наверняка гнусные обманщики, притворяющиеся детьми, хоть им уже сровнялось девятнадцать лет от роду, лишь бы погреть руки на щедрости и гостеприимстве нашей благородной страны. Обвинения в злокозненности на страницах желтой прессы чередовались с отсылками к Битве за Британию летом 1940 года, когда страна боролась в полном одиночестве, а также всячески муссировались слухи и голословные обвинения мигрантов в изнасилованиях. Броские заголовки сопровождались красочными фотографиями юных дочерей разных знаменитостей.

Крепкий коктейль из гордыни, морализаторства и компромата ударил в головы, как всегда ударяет, и разжег неописуемое чувство обиды. Теперь, когда Брюссель оказался повержен, настоящая Британия могла наконец подняться с колен. Для начала, жизнь станет лучше, если преступников начать хорошенько наказывать, а не нянчиться с ними. Вновь закипели страсти вокруг возвращения в юридический арсенал казни через повешение, а также порки и трудовых лагерей для асоциальных правонарушителей. Наркотики и проституцию нужно снова в полной мере запретить законодательно и прекратить штрафовать обычные христианские семьи за одно их существование. Порочные женщины должны вынашивать своих детей, а потом заботиться о них, тунеядцы – платить штрафы. Изнеженные городские снобы, которым не нравятся эти разумные меры, должны заткнуться и дать настоящим британцам строить свою страну. Судей, которые исполнили не тот закон не в тот момент, сразу назвали врагами народа, и, хотя, по мнению некоторых, весьма снисходительных комментаторов, богатая и экзотическая ДНК тех из нас, кого нельзя назвать англосаксами, пойдет на пользу британскому этническому бульону, как индийские пряности разнообразили национальную кухню, по большей части было кристально ясно, что все неместные должны проваливать обратно, откуда явились, – даже и особенно те, которые предательским и коварным образом умудрились родиться в британских роддомах и вырасти кукушатами в зеленых холмах туманного Альбиона.

Эту ярость было невозможно утолить – ни победами в политике, ни компромиссами правительства. Ее не приглушило даже очередное убийство мойщика окон из Польши и избиение хасида в подворотне. Настроение было задано. Обрывки тканого полотна бились на ветру, а потом спутались и стали чем-то иным, чем-то новым.

Я надеялся, что это только наша беда. Пусть одна Британия станет посмешищем, а остальной мир продолжит движение по прежней моральной траектории. Пускай мы останемся позади; рано или поздно нам придется осознать свою ошибку. А потом, в ноябре, Америка присоединилась к нам в глупости и уродстве. Та самая страна, которая радостно приветствовала Хайле Селассие и глубоко поразила нас тем, что отправила человека на Луну, вздрогнула от восторженного празднования возрожденного Ку-клукс-клана. Во всех народах набирали силу люди злобные и осатаневшие.

В Лондоне они себя называли георгианцами, в честь турецкого святого Георгия, которого английские лицемеры, как заведено, наделяли белоснежной кожей и упрощенческими взглядами, но, по сути, представляли собой отрыжку семидесятых: сплав футбольных фанатов и унылых милитаристов из Национального фронта. Они вывернули наизнанку риторику толерантности и провозгласили себя угнетенными, а не угнетателями. Договорились до того, что запрет на расовые оскорбления – начало нового Холокоста.

Они набросились на Энни так, будто ее ждали; в некотором смысле так и было. В ней отразилось все, что им не нравилось в мире: молодая чернокожая женщина, которая одновременно заработала денег и сделала громкое заявление. Они называли ее «черножопой», «негритоской» и «лярвой». И добавляли еще множество оскорблений – привычных и новых. Из-под зонтика программ-анонимизаторов ей слали угрозы изо дня в день. Ее почтовый ящик раздулся от ненависти.

Какое-то время это можно было терпеть. Мы думали, что вскоре напряжение спадет. Она ведь оскорбляла именно тех, кого нужно. Было страшно и горько, но деньги на счету и трибуна, с которой удавалось прямо говорить, что думаешь, помогали сносить личную ненависть тех, кто и так тебя ненавидел, в целом. Пока это лишь слова – пусть себе воют.

А потом у входа в бар кто-то плеснул ей в лицо свиной кровью.

* * *

Я помог ей отмыться. Энни была в ярости:

– Где же эти уроды достали свиную кровь в десять часов вечера?

– Я не уверен, что это важно, – заметил я.

– Где. Они. Ее. Взяли.

– Нам нужно поговорить о твоей личной безопасности.