Гномон

Сейчас я тянусь к этим вратам, к этой двери, ведущей в иное пространство; не той, через которую мы вошли, – хоть они, конечно, занимают одно и то же место в пространстве. Я старик, одуревший от жара и дыма. Я молодой художник, сходящий с ума от страха смерти. Я маг, чародей, фокусник, и это – мой единственный трюк. Я чувствую плотность двери в кипящем воздухе своей камеры. Ощущаю ее прохладу, безопасность за порогом.

Я слышу собственное дыхание. Никто другой не может этого сделать. Если я прав, то всех нас спасу. Если нет, мы умрем сейчас, а не через десять минут.

Я слышу вопли и стоны других в Алем-Бекани. Я их слышал вчера и буду слышать завтра, на протяжении всей проклятой истории этой тюрьмы – гнусной, кровавой и ненужной. Никто другой не может так сделать, и в этом мой стыд. Я должен пойти из камеры в камеру и освободить всех. Но что, если существует предел силам моей души? Вдруг я могу унести с собой лишь нескольких? Только себя?

Что, если я могу унести лишь нескольких?

Тогда сперва пойдет Энни. Потом Колсон. Затем я.

Имею ли я право сделать ставку на безумие старого беженца?

Есть ли у меня хоть какой-то шанс, если не сделаю? Мои руки тогда были намного сильнее, а тело красивым. Я бы себя сейчас с удовольствием нарисовал, если бы мог вспомнить, каким я тогда был. Я бы поставил зеркало в мастерской и писал собственное тело на холсте, чтобы дивиться ему как чуду.

Я чувствую эти мускулы, призрачную плоть на сильных молодых костях. Эти руки держат дверь.

Меня никто не ждет по ту сторону смерти. Хотя – кто знает? Может, и ждет. Может, одна из многих милых и любящих женщин из семидесятых с теплотой вспоминает обо мне там, с другой стороны. Может, она обо мне не забыла и с тех пор ждет. Или посмертие принимает нашу любовь во всей ее многогранности, и та часть матери Майкла, что любила меня, выросла в самостоятельную личность и теперь нетерпеливо топает ножкой на пороге удивительного небесного града.

Может, была и другая жизнь, не столь грустная, которую я в этот раз почему-то упустил, но проживу в ином мире. Посмотри на эту чудесную девочку, мою внучку, и не захочешь никакой другой жизни.

Нет. Не захочешь.

Я ее ни на что не променяю, особенно на свою жизнь, которая уже подобралась к концу.

Я встаю и открываю дверь, слышу, как она кричит от ужаса.

Мы входим в комнату, полную призраков.

Это ускорение

Мьеликки Нейт открывает глаза. Посол с улыбкой извиняется:

– Инспектор? Нам нужна эта комната.

Одеяло такое теплое.

– Сколько я проспала?

– Всего несколько минут. Прошу вас, там есть место. В этот час доктор Вахсман принимает ванну, а мы проводим здесь общее собрание. В кабинете консула есть матрас для тех, кто задержался на работе.

– Спасибо.

Нужно идти. Нужно встать. Но голова тяжелая, в мыслях туман, и она хочет лишь одного: найти место, где можно лечь, и мягкую подушку под шею. Табмен был прав: ускорение в записи Хантер выматывает. У Нейт есть дела, но никуда не годится уснуть на ходу.

Позже она подумает, что значит эта история. Энни Бекеле против всего мира, правительство хочет завладеть игровым движком. Это и происходит? Насколько близка к реальности аллегория Дианы Хантер?

– Еще несколько минут. Может, час. Спасибо.

– Разумеется, – отвечает посол. – Вам… нужна помощь врача?

– Нет. Нет-нет. Я в порядке. Только поспать. Это всё память.

– Понимаю.

Нет, не понимаешь. Но я, кажется, начинаю понимать.

В медовую глубину

Из ложного Чертога я падаю, хотя падение предполагает цель или траекторию, которых нет. Я вхожу в мир болезненных цветов и скрученных фигур, охватить которые не способны мои глаза или, вероятно, мой разум. Я падаю, лечу или двигаюсь по спирали по перламутровому пространству. Может, это и вправду огромная, извилистая раковина, и я лечу к выходу или навстречу крабу, живущему внутри. Может, я – песчинка, которую вытолкнуло в океан, странный, как этот крохотный изгиб, а может, изгиб бесконечен, и я так проведу вечность. Я не состарюсь, не умру, но сойду с ума, и различие между тем, что есть я, и тем, что снаружи, сотрется. Может быть. Но, похоже, нет: в конце концов я попадаю в библиотеку и чую запах горящих книг.

Я ученая женщина – запах вызывает у меня неприличную панику. Хуже того, эту библиотеку я не знаю, и она огромная. Оранжевые языки пламени лижут белокаменные стеллажи так, что мрамор чернеет. Камень тоже горит, если его хорошенько разогреть. Я алхимик – мне положено такое знать. Мрамор взрывается, мелкие острые осколки летят во все стороны, ослепляют. Скоро в этой комнате вскипит бритвенный шторм. Человеку здесь не выжить. Даже если его не завалит, не обожжет и не иссечет, он вдохнет осколки стекла и захлебнется кровью в легких. Может, Сципиона убили огромные полосы летящего стекла? Если он провалился в подобное место, где его расчленил некий безжалостный катаклизм.