Гномон

Люди передвигаются в воде позорно медленно. Люди в одежде – тем более. Мы поднимаем волны. Становимся похожи на тюленей. Акулы вообще-то на людей не охотятся. А вот тюлени – да, это отличное угощение.

Мы изо всех сил плывем в открытое море.

– Да, – говорит сверху голос Мегалоса, который идет поверху, словно герцогиня с зонтиком от солнца, потому что мы невыносимо медленно движемся, – встречай ее. Это вежливо.

Я уверен, что на данном этапе он задумал громогласно расхохотаться, но чуть опоздал.

Мы слишком медленные. Я чувствую – как в детстве внезапный рывок воздушного змея. Акула здесь, в котле, и в этом узком пространстве я чувствую ее вес в воде, массу ее тела, давление спутной струи от ее движений, призванных наполнять жабры чистой водой. Водой с кровью, разумеется. Ее наверняка вставляет, бурлят охотничьи гормоны и инстинкты.

Из воды появляется один глаз. В каком-то дайверском журнале я прочел, что они плохо видят в воздухе. Да им и не слишком интересно на тебя смотреть. Она меня не может узнать.

Другие акулы не могут. Но эта – моя. Моя богиня.

Серая тень в темном пространстве, черный глаз на белом лице, и я все равно вижу ее идеально; мы встречаемся взглядами. Я чувствую жжение на запястье, там, где были часы. Она знает меня так, как ты знаешь свою кожу, свое дыхание.

– Константин? – говорит Стелла.

Акула касается ее носом, толкает. Тык. Тык. Тык.

– Константин? – повторяет она.

А у меня в голове проносится еще один дайверский совет: главное – не уписаться.

Я отсюда выберусь, скуплю проклятый журнал на корню и уволю всех придурков, которые писали в него материалы.

Дважды.

Я – Константин Кириакос, а здесь, в холодной воде с гнилым мясом, мои яйца. Мы оба выберемся. Жизнью клянусь, мать ее. Богиней своей клянусь.

Акула отодвигается от Стеллы, от меня. Прочь в канал. Она уплывает? Или берет дистанцию для разгона?

Она исчезает.

Мне в голову не приходило, что ее уход может быть страшнее присутствия, но акула, которую ты не видишь, но знаешь, что она рядом, в тысячу раз хуже видимой.

Вода взрывается, как надувной замок под ногами.

Я слышу крик Стеллы, но лишь кратко, а потом чувствую странное давление в колене, рывок и невесомость.

Вокруг смыкается ночь, поблескивающая и искристая, будто я падаю в темноту электронно-лучевого дисплея Гаррисона.

Такого же. Только с зубами.

Будто его мир

На этот раз она почти не просыпается, да и, по сути, не спала. Последние мгновения жизни Кириакоса почти напрямую перекрывают ее зрительный канал, будто его мир и ее мир сотканы из негативов друг друга, и если она сосредоточит на нем взгляд, увидит освещенное луной море в яме, а если отведет глаза – вешалку и дешевый письменный стол, но, по сути, они одинаковые.

Прошло пятнадцать минут. Ее разум словно растянулся – расширился.

Я вас всех спасу

Боюсь, здесь когнитивная сложность.

му в я т а б ль

Я но ино да мену й Прото лом Отч ия, а гда См тонос ым Анг лом. Я вас отымею, вашу мать. Разорву на части, как ох м ть сн ва здо во ать

Боюсь, здесь когнитивная сложность.

отъе сь гр нная врем я т нь ты с унок д вай собе сь т пка держись держись держись в мед глубже мать-мать сношать…

Боюсь, здесь когнитивная сложность.

Да. По сути, в крайне разреженном смысле так и есть. Проблема в том, что я думаю через время. Иногда я в порядке, и все работает так, словно ничего не изменилось, а иногда кусочки выпадают из канвы, и реакция предшествует действию, так что действие не происходит, а реакция остается сиротой.

Вообрази: ты роняешь чашку, и это заставляет тебя выругаться, вытянуть руку, но ты вытягиваешь руку прежде, чем чашка падает, поэтому не роняешь ее и не ругаешься, просто стоишь с чашкой в руке, и твоему уму некуда деться, потому что следующая мысль – убрать осколки неразбитой чашки.

Слова «Я есть» значат очень много, и сложнее из них первое.

Я есть, но что есть я?

Когнитивная сложность.

Боюсь.

Придется выйти за привычные рамки.

Я падаю в белый мир: огромную, гостеприимную гнилую губку, в которой каждая складка как сам мозг – живой организм, каждая клетка – охотник, каждый полип выставит желудок и переварит меня снаружи. Меня переваривают споры, но, насыщаясь, они становятся мной, и я думаю, я думаю, я эхо, я отзвук – и отзвуков слишком много с л и ш к о м м н о г о я р а з р ы в а ю с

Уважаемый господин Кириакос, добро пожаловать снова в «Интерконтиненталь».

Выйти за рамки.

Только с зубами.

Боюсь.

ему да но раз жени е в ним ние вниман черт черт черт

– Аннабель, – шепчет он, когда мы провели всю ночь вместе, и небо светлеет за дешевой занавеской, которую я повесила, когда переехала, да так и не сменила. – Аннабель. Чудесная.