Гномон

Боюсь, она будет последовательно деградировать, если мы не разделим мозг, чтобы потом восстановить. (Но когда я снова смотрю день за днем день за днем там всегда он золотой и неизменный в ящике.)

Представьте себе, что это очень тяжелый несчастный случай, авария, которая произошла в н у т р и ч е р е п а Загрейскотинатыскотинаятебя

Гномон. Здесь и сейчас, и всегда я один в одно и то же время.

Стелла умерла от рака, нелепо.

Но ведь всякая смерть нелепа, если подумать?

Ведь ес ли п дум ть серь зно см рть то пр ст бсу д и стр х жиз и я за вс в отв те чт прои шло в т оп ть нет но.

Но.

Но. Но нет. Вот. Держись за это слово. Вот что я.

Я Но.

Я Гномон.

Я Гномон, создание настолько за пределами твоего человеческого разумения, что у тебя в голове я могу уместиться не лучше, чем мир в горшочке меда. Я существую во многих местах одновременно. Для меня это нормально. (Нормально нормально нормально для меня. Меня.)

Но.

Но никуда я не денусь. Ха.

Для меня это нормально. Хоть мне это обычно в голову и не приходит, я разрастаюсь примерно на сотню тел в год, и я, наверное, самый большой цельный человеческий разум, какой существовал в истории. Тут сложно сказать. Некоторые из моих конкурентов – нет, правда, никакой конкуренции, – некоторые из них либо не цельные, либо не человеческие, либо уже и вовсе не разумы.

Знаешь, как это бывает.

Это нормально для меня. (Меня. Меня. Мать.)

Но нет. Только не он. (Он. Он. Он. Он.)

Но. (Он.)

Но теперь я существую и в разных временах так

Надеюсь, вам у нас понравилось?

Но нет, не понравилось.

Но.

Так все иначе, все меняется. Так не годится. Изменение – артефакт времени, а это не время, это обход как…

Два пчеловода. Хрен с ними – это ж пчелы. Но что, если – что, если оба пчеловода вдруг увидели мир глазами своих ульев?

С кем тогда хрен, а? С кем хрен?

Но нет. Не он. Просто – все меняется, вот и все. Трудно понимать и думать обходом. Мой разум не приспособлен для такого способа…

Боюсь, когнитивная.

Меняется – но есть и возможности, присущие…

М няет я э о ра творе ие то ко ец эт вездесущность как см рть и му в я та боль

Придется восстанавливать практически с нуля, но теперь-то это куда более вероятно, чем… да, да, я полагаю, да. Хорошо, да, я даю официальное разрешение, вы готовы?

Быть всюду одновременно – значит не быть нигде. Я Гномон и по это тв я г о о

Я но он и но гда мен мый Прото л О чаяния я, гда мерт сный Анг л. Я тебя отымею, что вот что. Я тебя разорву на части как от ч рт о ять м ть

Я падаю в белый мир.

Думаю, это я, в одно и то же время.

Хорошо. Как администратор я официально требую провести хирургическое вмешательство в интересах здоровья и безопасности объекта (проставьте текущую дату, пожалуйста).

Стоп. Хватит.

текущую дату пожалуйста

Просто останови его.

* * *

Колсон стоит у окна. Он встал с нашей кровати и смотрит на неподражаемое декабрьское сверкание Лондона: мерцающее небо цвета индиго.

– Колсон, – говорю я.

– Что?

– Огненный хребет. Я знаю, они спрашивали.

Они не спрашивали. Это я предложила, потому что боюсь. А потом отступила и сказала нет. Нет. Но я себя спрашивала: что, если мы неизбежно скатываемся в ужас? Что, если это может обратить прилив в отлив? В таком случае ничуть не лучше защищать людей от последствий, чем сказать «полный вперед» и надеяться, что в конечном итоге, когда чаша страданий наполнится, кто-то сотворит нечто хорошее на развалинах? Первый долг государства – защищать. Если оно этого не делает, оно не делает ничего.

Но защищать что?