Гномон

Я хватаюсь за деревянный подоконник и чувствую холод. Лондон тоже смотрит на меня через стекло. За гулом электрорикш я слышу шепот линз, камеры ловят призраков в струях дождя.

Я поднимаю руку, одну за другой, чувствую основные мускулы в животе, пояснице, груди. Когда стою, я чувствую, как мои бедра напрягаются под грузом. Чувствую, как меняют положение стопы. Когда приходит глубокая уверенность, я делаю шаг. Я – голем, глиняный автомат. Я робот. Но я себя контролирую.

Я делаю шаг, и он получается ловким и сильным.

Примерно час я медленно хожу по комнате, потом выхожу и иду по улице. Когда меня что-то застает врасплох, я себя странно чувствую: словно меня тянет обратно в черноту стекла. Дважды мне приходится останавливаться – когда машина взбивает лужу в воздух, и узор света и отражений такой сложный, что я чувствую себя пузырьком и перетекаю внутри в неправильном направлении; а потом со мной кто-то заговаривает, громко и внезапно. Я поворачиваюсь и бегу, а потом понимаю, что могу бегать, прыгать, кричать и петь.

Я бегу по мокрым черным улицам и чувствую свободу. Мне холодно, я бегу домой, принимаю душ, сплю и начинаю сначала. Ем на кухне, сплю, когда приходится. Мне нужно не так много сна, и это хорошо, потому что не совсем понятно, куда я деваюсь при этом. Непонятно, вернусь ли я. Но возвращаюсь.

Я тренируюсь писать от руки. Полезно для координации движений и мелкой моторики. Это связывает мысли и пальцы – длинные белые пальцы, тонкие, но удивительно сильные. Привычная конструкция инстанса Загрея. Моего инстанса. Но для него здесь есть место. Он привязан к непрерывности этого места. Загадка – это сила. Магия – призывание имен и сил неизвестных: слово «оккультный» значит просто «спрятанный».

Загадка.

Я пишу «хватит разрываться» – torn no longer – снова и снова на листах бумаги. Левой рукой. В зеркальном отражении. Привязываю разум к телу. Выхожу на улицу, бегаю, смеюсь. Дождь идет почти каждый день: иногда теплый, иногда холодный. Мир жив – и я тоже. Регно Лённрот, хватит разрываться. Regno Lönnrot = torn no longer. Все зависит от того, в какую сторону читать и в какую сторону идти.

Только через неделю я замечаю, что камеры не смотрят на меня: когда подхожу, они отворачиваются. Я играю с ними, флиртую. Они меня не замечают. Настойчиво игнорируют, считают, что меня не существует, решительно создают в мире дыры, где я могу не существовать.

Изысканное безумие.

Я пью чай – невидимо. Краду мелкие вещи, граблю дома. Покупаю старые книги в пыльных обложках и вдыхаю аромат прошлого. «Шенд и Компания», но кто это – компания? Мираж, говорит он. Удобная и приятная фантазия.

Я слушаю музыку. Много музыки, новой и старой, странной. Я совсем не понимаю музыку. Я понимаю истории, сюжеты, но язык музыки для меня темен. Потом я сижу внутри старой насосной станции у реки и слушаю, как один человек их сплетает воедино: рассказывает про старого Баха и его дуэль с Фридрихом. Чудесно. И куда прекраснее оттого, что ответный выпад Баха оказался больше, чем просто ударом. Чтобы понять ответ композитора, монарху пришлось изменить собственную личность, наполнить свой ум теми вещами, которые Бах полагал для него необходимыми. Переписать собственный код.

Я ищу пределы дозволенного и не нахожу их. Моя белая кожа блестит в стекле витрин, в окнах домов, в полированном металле машин, но никогда не попадает в поле зрения вездесущих камер. Никогда, совсем никогда.

А вот люди меня знают. Они со мной были знакомы раньше – точнее, они так думают. Тут есть физическая история, которая кому-то принадлежит, с книгами у кресла, в котором я сплю, очень простой едой, музыкой на патефоне. Что же, это мои следы, забытые мгновения рассеяния? Я ведь никого не проглотил, думаю, нет; разве что кого-то очень маленького. Разве что этот кто-то толком и не жил, просто притворялся, что двигается, думает, чувствует. До какой степени человек может превратиться в пустой автомат?

Но возможно и то, что кто-то это все устроил специально для меня: подготовил мягкую посадку. Если так, я знаю зачем.

Я хожу, пью кофе, ухмыляюсь.

В последний день второй недели я нахожу библиотекаршу: фотография на экране, о ней говорит какая-то худая женщина.

«Смерть подозреваемого, находившегося под арестом, – говорит бедная, худая Нейт. – Это очень серьезное дело. Все до одного сотрудники программы «Свидетель» сегодня переживают личное поражение».

Она мне нравится, но ей нужно больше гулять.

– Двинула в Бёртон, – качает головой бариста, подавая мне кофе.

Я снова смотрю. Трупы одноинстансовых личностей очень странные. Мне приходится напоминать себе, что это не просто отшелушился кусочек, а целый человек. Безответственно всего себя складывать в одно тело, и так дико оставаться в нем, когда оно ломается, таким образом испаряться, уничтожаться.

Экран заполняет фотография Дианы Хантер, черно-белая и холодная.

Через час я держу ее труп за руку.

* * *