Гномон

На миг ей кажется, что сейчас он усадит ее к себе на колени, но Джонс легонько тянет ее за руку и встает сам. Его тело, стройное и незнакомое, оказывается прямо перед ней, совсем рядом. Она чувствует его дыхание. Они смотрят друг другу в лицо, прикидывая, чья голова склонится для поцелуя и в какую сторону, а потом ей надоедает ждать, и Нейт просто размашисто целует его, раздвигает языком губы и чувствует, как его руки обнимают ее и слегка приподнимают; выгибает спину, чтобы объятия замкнулись. Они отрываются друг от друга, а потом целуются снова. Ее ладони скользят по его хребту, пробираются под рубашку, нащупывают мускулы и задерживаются. Она чувствует, как его пальцы обхватывают ее лицо, и тихо стонет, когда они сдвигаются на затылок, а потом на шею и плечи. В ней нарастает жар; скопившееся напряжение, стресс и разочарование выгорают в этом новом мире, в котором есть Джонатан Джонс, его кожа и огонь. Она отстраняется, ловит его лицо ладонями и смотрит на него, надеясь, что он правильно прочтет этот знак, как объявление о спаривании, и снова целует. Мир краснеет по краям, затем наливается багрянцем, когда она закрывает глаза и падает на него, а затем окутывается холодной чернотой. Сладкое поражение.

Какой-то уголок ее разума именно в этот миг разгадывает загадку – простые имена, готовые и типовые, ровно как Оливер Смит, – но он передавил обе сонные артерии у нее на шее своими руками горшечника, так что расстояние до беспамятства ничтожно мало.

* * *

Инспектор приходит в себя, когда машина останавливается у здания из дерева и бетона, верхние этажи которого нависают над нижними.

В большинстве случаев, когда человек приходит в себя после обморока, вызванного удушением, первой приходит волна адреналина и гормонов агрессии. Раньше у нее так и бывало. В Хокстоне шутили, что в зале Мьеликки нужно больше всего бояться, если тебе удалось ее вырубить. Но сегодня она чувствует только усталость.

Она потирает ногу, чувствует два прокола, как синяки оттого, что ударилась бедром о край стола. Какой-то препарат: седативное средство, чтобы она не очнулась во время поездки, и противоядие, чтобы ее разбудить. Так же поступают с пилотами истребителей в военное время. Со временем сочетание препаратов делает их нервными, непригодными к службе. Она вовсе не нервничает. Чувствует себя нормально. Просто не хочет спорить.

Джонс открывает для нее дверцу машины, будто они приехали на свидание. Она его упорно не замечала, удаляла из внутренней реальности, но теперь невозможно отрицать, что он существует. Настолько же, насколько и все остальное, по крайней мере.

Нейт позволяет Джонсу отвести ее в холл, мимо пустующего стола охраны, и удивляется, что когда-то казалось, будто мужчины или женщины в форме достаточно на дежурстве. Здание, наверное, старое, раз тут сохранился этот стол.

– Лифту капут, – сообщает он. – Придется идти пешком.

Нейт вспоминает знак «Реальная жизнь» на своем доме и коврик на лестнице; думает, что механизм, наверное, просто износился. Теперь их нет: взорвались и разлетелись на кусочки.

– Как Смит, – зачарованно говорит она.

Джонс бросает на нее озадаченный взгляд, затем пожимает плечами.

– Лебеди, – отвечает он наконец, собравшись с мыслями. – Гнездятся наверху. Их защищают.

Ступени сделаны из молочно-зеленого матового стекла. Каждый шаг по ним порождает звук, будто песок скрипит на зубах.

* * *

Они поднимаются на третий этаж, идут по длинному широкому проходу между пустыми столами в круглый конференц-зал. Эта конструкция кажется инспектору возмутительной. Такая упрямая безмозглость: устроить круглую комнату в центре квадратного здания, особенно если в остальном подчеркивать углы. Она опознаёт осознанный архитектурный диссонанс, критику дизайна, воплощенную в форме дизайна – типичный идиотский каприз, характерный для архитектуры начала двадцать первого века, – который теперь кажется таким же причудливым и неуютным, как узкие задние лестницы и тесные каморки для слуг. В углу высится пленочная монтажная станция: памятник прежней эпохе, выставленный здесь как символ власти. Прожектор направлен на зеленый металлический корпус, чтобы оттенить чеканное покрытие.

Джонс закрывает дверь и садится за стол. Возле каждого места лежит мягкий карандаш и бумага, а также любопытный серебристый лист, похожий на промокашку из маслянистого металла. Нейт трогает ближайший; он оказывается холодным, скользким и удивительно тяжелым. Она воображает, как швыряет лист в Джонса или размахивает им, точно табуретом в барной драке, но решает этого не делать. Лучше применить тяжелый каблук и локти: раз, два, три, при необходимости повторить. Ну, конечно, это вольфрам, чтобы делать заметки, которые не оставят следов на мебели.

– Пожалуйста, присядьте, – говорит Джонс, и она садится.

Нейт по-прежнему ясно представляет, как с хрустом ломаются кости его черепа. Это для нее ненормально – так живо представить жестокость. Как, впрочем, и внутренняя критика. Странно. Непривычно и странно.

– Где остальные?

Даже ее голос кажется искаженным.