Гномон

Я выдыхаю. Вдыхаю. Выдыхаю. Вдыхаю. Каждый выдох кажется неразумным, будто я могла задержать воздух еще на миг в груди. Я в порядке. В порядке. Я коснулась духа и отогнала его. Или выскользнула из его рук.

* * *

– Юлий Марк Кассий, – тихо говорю я, поскольку уже не надо кричать. – Мне потребуется твое полное внимание во время этого допроса.

Отец Карась не кивает, потому что чувствует острие моей новакулы, приставленной к веку его левого глаза. Я не давлю слишком сильно, но очень раздражена, и в моей позе читается твердость, которую он – совершенно верно – понимает: шевелиться не стоит. Тем не менее он хочет дать понять, что внимательно меня слушает – внимательнее, чем кого бы то ни было в жизни.

Меня вчера выволокли из кровати и швырнули в эту кашу. Я стояла под холодным взглядом сверкающих глаз богини и видела не только труп, но и все остальное, повела себя сдержанно и по-взрослому, когда увидела собственное лицо на восточной стене комнаты, выстроенной по моему выдуманному плану; комнаты, которая притворяется древним магическим сокровищем, где сейчас лежит мертвый военачальник, разрезанный на пять легких, удобных в переноске частей. Сдержала ужас, выдержала отраженное, тошнотворное чувство, которое вызвал во мне Чертог, будто я каким-то образом предала своего сына тем, что не была рядом, когда он умер, и свое чувство, что он тем самым тоже предал меня. Я выдержала и думаю, все согласны, что это было великое проявление самоконтроля и спокойствия.

Но есть пределы терпению женщины, рано или поздно она станет раздражительной. Мой предел, чувствую, был достигнут в миг, когда мне пришлось – из-за присутствия какого-то злобного, удушающего демона – своим именем и душой утвердиться в роли создателя этой бесценной реликвии и ложного чуда, то ли освященного священным убийством последнего владельца, то ли оскверненного, превращенного им в склеп, который среди прочего может служить земным пристанищем тому самому злому ангелу, который его прикончил. Именно такие вещи, как выяснилось (ибо кто такое о себе знает, пока не придет час испытаний?), меня просто бесят.

Я вышла и сказала прямо. Очень прямо.

Кажется, добрый фламин до этого момента наивно полагал, что он – хозяин своей судьбы, несмотря на смерть юного баловня нашей империи, некоторым образом находившегося под его опекой. Так что, когда я вышла из желоба под яйцом, он попытался отдавать мне приказы своим пастырским голосом, а я пальцем зацепила его за щеку и подтянула к себе (это исключительно больно), затем пришпилила к стенке Чертога своим клинком. Ну, не совсем пришпилила. Я его не проткнула. Может, оцарапала.

Странная мысль: когда-то я так соблазнила Августина, прижала его к стене таверны и отымела. Он растерялся, задыхался и был рад поводу избавиться от тяжкого долга самоконтроля. Потом он уронил голову мне на плечо и прошептал, что любит меня. Наверное, только тогда я и видела – единственный раз, как он правда расслабился. Потом он не хотел об этом говорить, а со мной всегда старался доминировать, хотя многократно повторял заверения в любви, и, как мне кажется, искренне.

Ладно, насиловать отца Карася я не буду, да и для убийства момент неподходящий: будь он чуть сообразительнее, понял бы, что сейчас ему ничего не грозит. Но он не настолько сообразительный, так что я рычу ему в лицо, и он вздрагивает, когда слышит сквернословие, потому что в его мире ученые женщины средних лет так не выражаются.

– А ну говори, что за херня тут творится?

– Я сказал!

– За дурочку меня держишь? Где ты добыл эту… вещь? Кто ее для тебя сделал? И зачем?

Он ошеломлен, искренне сконфужен.

– Это Чертог Исиды! Он был дан царице Тарсет во дни до рождения Христа!

– Я знаю историю, я же алхимик!

Я сжимаю кулаки у бедер и считаю вдохи и выдохи. Я чуть не сказала: «Я ее написала». Это было бы крайне неудачно. Они сочли бы меня сумасшедшей либо поверили бы, и трудно сказать, какой из вариантов хуже.

– И как алхимик я кое-что знаю об анатомии. И я, если ты, конечно, позволишь, открою тебе один секрет нашего тайного общества – секрет, о котором известно лишь всем мясникам, рыбникам, солдатам и хирургам в этой империи и за ее пределами, так что он только для посвященных, Юлий Марк, никому о нем не говори, – люди не разваливаются на пять частей, когда умирают! Поэтому я спрошу тебя снова: что происходит? Или мне тебя самого туда засунуть и оставить на ночь?

Наконец что-то, чего он боится больше, чем шипящей адской кошки, рядом с которой оказался, взяло над ним верх.

– Сципион, – неуверенно говорит отец Карась, – сказал, что за ним охотится джинн.

* * *