Гностики и фарисеи

Наконец улочка, по которой мы двигались, завела нас в тупик. Мы выехали к пруду, окружённому ивами и камышом. На берегу, с нашей стороны, паслись домашние гуси, а чуть в сторонке блеяла привязанная коза. На другом берегу стоял монастырь, отражавшийся всеми куполами и стенами в воде. В монастыре, как водится в таких случаях, звонили к обедне. Огромный чёрный ворон уселся на крепостную башню и тоскливо крикнул. Из камышей выплыла гусыня, а за ней - словно нанизанные на одну нитку, неуклюжие гусята. На мостках сидел полосатый кот, не обращавший на птиц никакого внимания. Его больше занимали рыбки, резвившиеся в прозрачной воде.

Такие картины, обычно, вдохновляют, настраивают на лирический лад. Охватывает блаженное чувство любви ко всему живому. Хочется забыть о мирской суете и вести тихую, уединённую жизнь, посвятив себя служению ближнему. Хочется простить людские слабости и прегрешения. Хочется направить человечество на путь мира и любви друг к другу.

Но чуждые всего земного мысли прервала Глаша, которой зачем-то вздумалось разбить водное зеркало обломком кирпича, валявшегося тут же.

Зеркало треснуло, осколки разлетелись сотнями страз, монастырь утонул.

В это время Люда, решив, что настал её звёздный час, как всегда неожиданно для всех, запела:

Солнце светит ярко, луна горит порой!

Где ж ты мой татарин, татарин молодой?

А я твоя татарочка, танцую ж я с тобой…

Правда

В тесной кухне пахло тряпкой и жареной рыбой. Из раковины выглядывала грязная сковорода. На полу, покрытом линолеумом, блестели матовым блеском застарелые пятна. Тёплый весенний ветер задувал в открытую форточку и поигрывал серой тюлевой занавеской. А на узком подоконнике стояли в ряд, как солдаты, пакеты из-под молока со срезанным верхом. В пакетах прочно обосновалась рассада.

Танька Рыбкина, рябая и крупитчатая бабёнка лет тридцати, смахнув на пол крошки и сбросив щелчком таракана, расположилась за кухонным столом. Правую ногу Танька поджала под себя, отчего стала казаться ещё дороднее, и телеса Танькины свесились с табуретки по обе стороны. Сдвинув брови, сопя и высунув кончик языка, Танька что-то писала.

Почерк у Таньки хоть и разборчивый, но какой-то чудной. Буквы, вытянутые и тощие, украшены крючочками. Точно Танька вначале написала, а потом давай украшать, кренделя навешивать.

"Евгений!

Я не стану называть своё имя, потому что дело не в этом. Но я не хочу молчать больше, потому что мне тебя жалко. А я человек честный и простой. И не могу за просто так смотреть на разные там несправедливости. Особливо когда кого-нибудь забижают хорошего мужика. А ты мужик хороший и даже очень сексуальный. А когда над хорошим человеком смеются мне такого человека завсегда жалко. Ты не достоин, чтобы над тобой весь город смеялся. Ты достоин лучшего. А чего ты такой сексуальный всю жизнь должен маяться. И все смеются, тоже нехорошо.

Но я ещё не сказала в чём дело. Дело в том, что одна наша общая знакомая, которую ты имеешь честь любить, тебя обманывает. Я то её давно знаю. И могу тебе сказать, она тебя недостойная. Ты на ней женился я знаю почему, потому что она дюже смазливая. А от таких баб самый капец мужикам. Красивая баба что картина, повесь на стенку и любуйся, а толку мало. Потому с лица то воды не пить. Ты баб-то не знаешь, а уж я-то знаю. Потому сама. Которая баба красивая то стопроцентная стерва. И твоя тоже. Ты то её любишь это сразу видать. А она? Спроси себя. А я тебе отвечу: нет, не любит.