Гобелены Фьонавара

Всем пришлось зажмуриться, ибо слова эти вызвали ослепительно яркую вспышку красного камня; послышался такой грохот, словно рухнул весь склон холма разом, и установилась полная тишина.

– Все идет хорошо, – услышали они голос Ким. – Иди сюда, Дэйв. Теперь твоя очередь. – И все, открыв глаза, увидели разверстый зев пещеры там, где только что лежал камень Коннлы, и увидели лунный свет, ярко освещавший растущую перед входом в пещеру зеленую траву. Свет Бальрата уже несколько потускнел; камень мягко посверкивал и казался на фоне белого снега красным как кровь, но уже не пылал тем диким огнем.

И при серебристом свете луны, таком знакомом и спокойном, они увидели, как Дэйв неторопливо, но двигаясь, сам того не подозревая, необычайно легко и даже грациозно, приблизился к пещере и встал рядом с Ким. Потом она чуть отошла назад, а он остался у входа один, отчетливо видимый, точно в развилке ствола.

– Блуждающий огонь разбудит их, – услышали они слова Ким, – а твой рог их позовет, Дэйв. Выпусти же их на свободу!

И Дэйв, выпрямившись во весь свой огромный рост, расправив могучие плечи атлета и не говоря ни слова, закинул назад голову, пошире расставил ноги, чтобы более устойчиво стоять на снегу и поднес Рог Овейна к губам, и тот засверкал в лунных лучах. А потом, набрав в легкие как можно больше воздуха, Дэйв подул в рог, посылая клич Света прямо в небесную высь.

Ни один из присутствовавших никогда, до конца дней своих, не мог забыть вырвавшихся из Рога Овейна звуков. Среди глухой ночи звуки эти были, казалось, сотканы из лунного и звездного света, отраженного от свежевыпавших снегов на опушке леса. И они все лились и лились, а Дэйв все не отнимал рог от своих губ, и к небесам возносилась торжественная песнь – вызов земли и небес, вызов всего человечества и самого Дэйва силам Тьмы. Он дул в рог до тех пор, пока не почувствовал, что легкие вот-вот разорвутся от напряжения, ноги дрожат, а сердце готово выскочить из груди, готово разорваться от восторга перед открывшейся ему необычайно хрупкой и какой-то уязвимой красотой.

Когда волшебные звуки наконец смолкли, мир вокруг совершенно преобразился, преобразились и все остальные миры, и руки Великого Ткача вновь задвигались, подхватив давно уже замерший конец нити и начав снова ткать свой бесконечный Гобелен.

А перед пещерой стали видны семь призрачных высоких фигур, и голову каждого из призраков украшала корона, и каждый был верхом на огромном, тоже призрачном, коне, и очертания всадников дрожали и расплывались, как дым.

А потом появился восьмой, и семеро королей расступились, пропуская его. Это из пещеры Спящих вышел наконец после столь долгого сна сам Овейн. И если короли и их призрачные кони были темно-серыми, нечетко видимыми на фоне ночного неба, то Овейн был отчетливо светло-серым, даже серебристым, а конь его был вороным, и Овейн казался гораздо выше ростом любого из семи королей, и корона его сверкала куда ярче, чем у них. И в этой короне сияли красные камни, того же цвета, что и Бальрат; и такой же красный камень был вделан в рукоять его меча, опущенного острием вниз.

Он выехал вперед, мимо своей свиты, и конь его не касался земли, как и серые кони семи королей. И Овейн молча поднял свой меч, приветствуя Дэйва, затем снова поднял его, приветствуя Ким, что принесла сюда блуждающий огонь, и внимательно осмотрел тех, кто прибыл сюда вместе с этими двумя. Несколько мгновений он вглядывался в лица людей, и было хорошо видно, как суров его взгляд и как насуплены его брови.

Потом огромный вороной жеребец взвился на дыбы, и Овейн вскричал громовым голосом, подобным реву бури:

– А где же дитя?

И тут застывшие люди и короли ощутили в темноте какое-то движение. И этого никто из них – ни простые смертные, ни боги, ни магические лесные силы – предвидеть заранее не мог.

На опушке леса из-за деревьев показался мальчик и молча подошел к Ким.

– Я здесь, – сказал он.

Вот так Финн и ступил на Самый Долгий Путь.

Едва проснувшись наутро после ночной бури, он сразу почувствовал себя не в своей тарелке. Сердце почему-то то и дело начинало бешено стучать, а ладони становились влажными. Он даже решил было, что простудился.
Странное беспокойство владело им, когда он одевал Дари, напяливая на него свои старые сапоги, теплую куртку и связанную матерью синюю шерстяную шапочку, которая удивительно шла к синим глазам Дари. А потом они отправились погулять в роще на берегу озера.