Год активного солнца

— Я легко мог поступить в аспирантуру, ты хорошо это помнишь. Но не захотел. Тогда я должен был сделаться рабом профессора Горделадзе, плясать под его дудку. Да, да, почему ты удивился, дорогой, существуют и белые рабы на этом свете. Возьми кафедру профессора Горделадзе. Господин профессор ставит проблемы. Его аспиранты и научные сотрудники вкалывают, как ослы. Их фамилии Горделадзе, может быть, упомянет лишь в предисловии в знак благодарности. Так проходили бы мои годы. Может быть, даже десятки лет. А я еще студентом чувствовал, что стою выше Горделадзе. Может быть, он тогда был большим специалистом, согласен. Для того чтобы приобрести такой опыт, как у него, мне нужны были годы. Зато у меня были способности, талант, умение, знания, интеллект. Я был сильнее профессора Горделадзе такими качествами, каких он никогда не приобретет. Помнишь, однажды уважаемый профессор написал на доске классическую формулу Эйлера из теоретической механики. Написал — и вдруг прослезился. Потом объяснил, что эта формула начертана на могиле Эйлера. Помнишь, или тебя не было на той лекции?

— Помню! — сдавленным голосом произнес Важа.

— Очень хорошо, если помнишь, — продолжал Леван. — Тогда я растерялся, до меня не сразу дошло, что он морочит нам головы.

Ровно через две недели во время распределения квартир в институте он сказал таким же прочувствованным тоном: «Друзья, сдаю вам трехкомнатную квартиру и прошу взамен те же три комнаты. Разница только в том, что в моей квартире совмещенный санузел, а в новой квартире — раздельный. Двадцать лет я работаю в этом институте, неужели я не заработал отдельный туалет?» Помнишь?

Важа опять кивнул.

— Если помнишь, скажи громко, ты что, проглотил язык? — Леван бросил окурок в пепельницу. — Так вот, я спрашиваю: человек, который так проникновенно клянчил для себя санузел, мог быть искренним в своем слезливом преклонении перед гением?

И он должен был стать моим руководителем…

Я предпочел пойти на завод. Потом вернулся в Рустави. Тут, и это вы тоже хорошо знаете, работаю на износ. Прихожу на два часа раньше и ухожу на два часа позже всех. Я многое потерял за эти годы: не читал прекрасных книг, не слушал музыки. Даже в кино ходил редко. Для меня не существовало концертов и вечеров поэзии. Я забросил рояль! А ведь музыка для меня была высшим наслаждением… Но цель прежде всего. Я ночами не спал. Только человек с моим здоровьем мог выдержать такое.

Однажды после его гениального изобретения Эдисону сказали: судьба, мол, улыбнулась тебе. А он горько ответил: «Она улыбнулась мне только после того, как я провел тридцать тысяч опытов». Некоторые думают, что и мне судьба улыбнулась — выдвинули на Героя. А я днем и ночью сидел в цехе, нянчился с рабочими, бегал за врачами для их больных жен и детей. Может быть, ты думаешь, что все это мне доставляло удовольствие?!

И вот скоро я представлю диссертацию. Надеюсь, ты согласишься, что научное исследование расценивается несколько по-другому, когда твои большие практические знания и опыт отмечены Золотой Звездой?

На моей защите будут присутствовать такие, с позволения сказать, металлурги, как Бидзина Артмеладзе. Они ни разу не плавили металла, ни разу не стояли у печи. Зато в кармане у них непременно лежит календарь, где отмечены дни рождения их тбилисских девиц, а на работе половину своего времени они проводят в дурацких спорах, кто лучше: Месхи или Метревели? Я защищу диссертацию. Но с завода все-таки не уйду. Поработаю еще три-четыре годика. Точнее, останусь до тех пор, пока не приготовлю докторскую. Сейчас я сплю по шесть часов. Буду спать по четыре. Но своего все равно добьюсь. Я знаю, что один сегодняшний мой день равняется десяти дням в старости. Ты знаешь, что я разработал и решил по-новому метод непрерывной разливки стали? Как только защищу диссертацию, представлю свой план главному инженеру. Потом к Звезде Героя, может быть, добавлю и медаль лауреата. И вот тогда я вернусь в институт. Пусть поговорят со мной те ученые, которые не нюхали заводской пыли, не знают, что такое бессонные ночи и адский труд…

И вот теперь, когда я почти достиг всего, какой-то пьяница и дурак чуть было не опрокинул мои планы!

Леван умолк, глаза его горели, а губы были сжаты до синевы.

Важа не мог смотреть на друга, он опустил голову. Его поразило, ошеломило все услышанное. Он не мог разобраться: ненавидел он Левана или жалел? Боялся или презирал? Леван Хидашели в мгновение ока стал маленьким, жалким существом. Сейчас Важа удивлялся, как этот человек столько лет был его другом…

— Ты занял сегодня деньги для семьи Арчемашвили? — наконец нарушил молчание Важа.

Леван кивнул.

— Много?

— Почти свой полугодовой оклад. А почему ты спрашиваешь?

Важа встал.

— Мне тебя жалко, понимаешь? Мне тебя жалко. Оказывается, тебе не хочется признаться в своей вине даже себе самому. Оказывается, ты нечистоплотный, несчастный…

Важа не успел закончить фразу. Леван Хидашели размахнулся, и Важа сначала ударился о стену, а потом свалился на пол. Он попытался встать, но не мог.