Год активного солнца

— Скажи, что во мне есть такое или, наоборот, чего нет, из-за чего со мной можно не церемониться? Ладно, я молодой, мне тридцать девять, а выгляжу на тридцать, — но разве в этом дело? Разве шестидесятилетний сможет так мотаться, как я, с семи утра до восьми вечера каждый день? Или дело в том, что важности во мне нет, не хмурю брови, не гляжу чертом, не цежу сквозь зубы слова? Что рожа у меня веселая, а по веселой роже не грех ударить?

Киру Сергеевну удивило, как горько сказал он все это. Никогда так не говорил. И какие у него беззащитные сейчас глаза.

— Игнат, что случилось?

Он пожал плечами.

— В итоге, ничего особенного. На активе первый перебил меня, грубо одернул, как мальчишку…

Странно, что Жищенко не преподнес мне сегодня эту «приятную» новость, подумала Кира Сергеевна.

Олейниченко сел, выставив на стол локти.

— Кира, я говорил дельные вещи. Про триста котельных, которые задымляют город. Что надо строить теплоцентраль. Про реконструкцию центра — на центральных улицах задыхается общественный транспорт… И он понимал, что я говорю по делу, он же умный мужик. Перебил, сказал, что ищу журавля в небе, а синицу из рук выпускаю…

— А что есть «синица»?

— «Синица» — пусковые объекты.

Кира Сергеевна подумала, что ведь и сама не раз мысленно упрекала Олейниченко за несолидность, мальчишество, молодость, «Ему бы гармошку в руки».

Но ведь умный и честный, работает, как вол, мыслит широко, стратегически. При нем выросло два новых жилых массива. Неужели надо состариться, чтобы взвалить на себя эту тринадцатичасовую ношу?

Он опять вытащил сигареты, кинул на стол.

— Может, пойти к первому, объясниться начистоту?

— Не надо суетиться. Возможно, накануне ему влетело за эти пусковые, он разрядился на тебе, ты — на мне, пошла цепная реакция…

Кира Сергеевна видела, как сразу заморгал он виновато.

— Дай-ка мне одну.

Она не курила, иногда дымила за компанию, чтоб теплее шла беседа.

— Я боюсь одного, Игнат, что настанет время, когда ты насобачишься, научишься надвигать на глаза брови, отрастишь бульдожью челюсть И кончится светлый человек, который почему-то решил, что светлым быть неприлично…

Он помолчал. Курил, сбивая пепел в кулек.

— Выходит, и правда светлым быть неприлично. Вон Жищенко, мой зам, говорит мне «ты», а я ему — «вы». Тебе он тоже говорит «вы».

— Разве у меня бульдожья челюсть? — засмеялась Кира Сергеевна.

Он посмотрел на зажигалку, чиркнул и потушил ее. Она вспомнила, как говорил он об огнях города. Встала, обошла стол. Положила на его плечо руку.

— Прости меня, я из-за этой библиотеки совсем свихнулась. И про тебя думала всякую ерунду. Что ты боишься портить свою репутацию в верхах, боишься чреватых последствий…

Он поднял голову, посмотрел на нее. Улыбнулся. Загладил пятерней волосы.

— Дура ты. Притом, старая. — И добавил свое любимое — В итого.

23

Вставала она раньше всех, а на работу уходила последней. По утрам все спешили, бросали как попало одежду, щетки, расчески, и вид комнат удручал Киру Сергеевну — как после погрома. Она старалась не замечать, ни на что не смотреть, но представляла, как вернется вечером в этот хаос — и не выдерживала. Ходила из комнаты в комнату, убирала постели, водворяла на место разбросанные вещи.

Юрий острил:

— Народ идет к восьми, а вы, Кира Сергеевна, как слуга народа можете еще целый час спать сном праведника.

Она молчала. «Слуга народа»— вот у тебя я действительно слуга и вместо того, чтобы спать «сном праведника», вскакиваю, подбираю твои носки и рубашки.

Ирина грозилась приладить к своей двери замок — «чтоб ты у нас не уродовалась». Но это походило бы на демонстрацию, Кира Сергеевна запротестовала.

Она умылась, сунулась на кухню. Ну и ну! Час назад все сверкало чистотой, а теперь всюду бумажки от конфет, крошки хлеба, в раковине — гора посуды. Не оставлять же это до вечера.

«Ты счастливая», — пишет Лидия. А я от нее отличаюсь только тем, что тяну не один, а два воза.

На ходу запивая бутерброд холодным чаем, мыла посуду, ставила на полку с сушкой, прислушивалась к скрипу дверцы — это Юрий лез в шкаф, искал что-то. Опять после него останутся брошенные галстуки.

Почему он не уходит, ведь уже время.

Она стянула перчатки, вытерла руки, и в это время Юрий заглянул на кухню. В плаще, с тонкой кожаной папкой.

— Кира Сергеевна, есть деловой разговор. Суньте нас в кооператив.

Она посмотрела через плечо.

— В какой кооператив?

— В жилищный. Своим ходом мы туда не попадем, там же очереди на сто лет.

— Да зачем вам? Вам жить негде?

Он пожал плечами.

— Ирина хочет, чтоб мы отселились.

Это поразило Киру Сергеевну. Ирина хочет. Почему же она сама ничего мне не сказала? Значит, они бегут от меня?

— Вы так решили, Юра?

— Бесповоротно! — бодро выговорил он.

Вот как! Выходит, я их выгоняю? Обслуживаю их, готовлю, гуляю по воскресеньям с Лепкой — им все мало? Конечно, им не нравится, что иногда ворчу, вот если б делала все молча… Но молча работают только машины.

— Это очень серьезно, Кира Сергеевна, и вы должны нам помочь.