Год активного солнца

Нет, счастливым он не выглядел.

— Что у тебя в школе?

Он долго молчал, пристукивая по колену свернутой газетой. В столовой надрывался телевизор мужским раскатистым баритоном, Кира Сергеевна подумала, что надо бы его выключить.

Потом он сказал:

— Зачем ты спрашиваешь? Тебе ведь неинтересно. Давно неинтересно.

Получается, что не я, а он чувствует себя обиженным. Она хотела сказать ему это, но он неожиданно встал и ушел.

Она закурила. Сигаретный дым длинными, плоскими лоскутами тянулся к отдушине.

Почему он ушел? Что обидного в моем вопросе? И опять она думала о нем отстраненно, как о чужом.

Выключила газ, пошла к себе. Легла, не зажигая света. Смотрела на высветленную лунным светом стену, увешанную масками. Думала: до конца отпуска остается неделя, куда ее деть?

За стеной было тихо, наверно, он уснул. Вспомнила, как сегодня замирала от радости, что увидит его. Увидела. Нет ни радости, ни боли. Состоялся пустой разговор, а потом он ушел. Почему? Что знаю я о нем? Что он обо мне знает? Живут двое рядом, но каждый в своем и по-своему. И мне нравилось, что мы так живем. А теперь спохватилась — ах, ох, почему? Ах, он обходит острые углы, ох, никуда со мной не ходит, почему избегает меня…

Все сложнее и проще — он не хотел быть только мужем Колосовой, он хотел быть самим собой. Он утверждал себя, как умел. Кто спрашивает наших мужей, каково-то им живется при ответственных и железных женах?

Как-то он рассказывал, смеясь: «Токарев в учительской плакался, его ученая жена вернулась с симпозиума из Англии и ничего ему не привезла, Иванченко жене шубу привез, Струмилин — перстень с натуральным рубином, а мне, говорит, хоть бы паршивую дубленку!»

Они смеялись тогда, потом она преспокойно забыла, а он, конечно же, забыть не мог. Боялся всего, что могло стать «паршивой дубленкой» из рук жены: фильма в просмотровом зале, премьеры в театре, путевки в санаторий… Он и ушел от меня потому, что жаждал самоутверждения. Глупо, но, наверно, не мог иначе.

Она села, обняв колени. Полосы лунного света сместились, упали на книги. И опять показалось, что она в чужом доме, в чужой постели.

Как я раньше не поняла этого? Вернуть бы последние годы. Я неправду сказала тогда Олегу, что не хотела бы изменить свою жизнь. Есть годы, которые я изменила бы, если б могла. Но ничего не вернешь. И не изменишь.

46

Ветер рвал полы плаща, солнце било прямо в глаза, она шла, прищурившись, помахивала сумочкой, смотрела, как у самого неба качаются верхушки тополей. Внизу тополя еще голые, а на верхушках уже бледными червячками висят сережки. Кругло подстриженные кусты обсыпаны белыми цветами, ветер срывает лепестки, кидает под ноги, и тогда лицо омывает тонкий запах весны.

Кира Сергеевна шла через парк и словно заново видела все это: вздрагивающие сережки на тополях, белую, косо летящую метель, огоньки одуванчиков в траве и среди деревьев удачно вписанную скульптурную группу — дети, играющие в мяч.

По желтому песку полз красный солдатик, она сразу вспомнила свой сон о детстве, приостановилась, чувствуя, как тревожно и сладко колотится сердце. Захотелось расчистить солдатику дорожку, убрать камешки, щепки — вдруг это тот же самый, из детства?

Почему-то ей часто снился этот детский сон про солдатика, и все чувства во сне были детскими.

Она подумала, что давно не была в лесу, забыла запах травы и как растут полевые цветы, город задавил в ней все, подчинил себе, и природу она воспринимает только как часть города и украшение его, потому что привыкла к чистоте асфальтов, к вечерним беснующимся огням, к светлым витринам с манекенами — они воспринимались, как продолжение нарядной, праздничной улицы, к рубиновым точечкам стоп-сигналов и ярко освещенным окнам троллейбусов…

Уже много лет все это было ее жизнью, и только в снах пробивались к ней из детства запахи вялых трав и нагретого дикого камня, звон колосьев и тихая нежность к живому. И сейчас она стояла, испытывая непонятное чувство утраты и ожидания чего-то светлого, доброго.

Она вышла из парка, зашагала вдоль улицы, поглядывая на свое отражение в стеклах витрин, как прежде, выбрасывая вперед длинные стройные ноги, и хотя знала, что ничего хорошего произойти не может, чувство ожидания не покидало ее.

С этим чувством, боясь потерять его, вошла в здание исполкома.

В коридорах держался застоявшийся запах табачного дыма. Перед дверью в приемную по жалобам густо сидели на стульях люди, между стульями бегали дети.

С чем пришли эти люди? Кого-то обидели, кого-то привела крайность, а кто-нибудь пришел с желанием урвать сверх положенного. Приходят и такие.

Когда-то он сказал, что я не знаю жизни. «Сверху не все увидишь, жизнь понизу идет». Здесь разве не жизнь? Вот в эту самую приемную приносят свои заботы и нужды люди из жизни.

Шурочка влажной тряпкой вытирала свой стол. Мельком и с неудовольствием — рано! — взглянула на открывшуюся дверь, потом еще раз, бросила тряпку.

— Кира Сергеевна, вы? Вы как — совсем? — Даже поздороваться забыла.

— Здравствуйте, Шурочка. Я — на работу.