Год активного солнца

Он покрутил головой, отвернулся к окну. Долго молчал, пристукивая ногой по полу. Потом сказал:

— Когда человек рождается, город принимает его. Умирает — город провожает его в последний путь. А между рождением и смертью умещается целая жизнь, и город учит, дает работу, жилье, кормит, заботится о здоровье… Город — это и мы с тобой, вот здесь мы — народные слуги. Но мы ведь тоже люди, такие, как все, — болеем, радуемся, страдаем… Нас потому и выбирали, что мы не машины, а люди!

— Значит, и ты не понял…

— Да все я понял. — Он махнул рукой. — Но не принимаю этого, чтобы улыбаться, когда горе рвет на части. Это никому не нужный максимализм, тебе не шестнадцать, и это неумно, Кира!

Она вздохнула.

— Что делать, мне поздно меняться.

Олейниченко подошел к столу, закурил. Сердито кинул на стол сигареты, но она курить не стала. Он курил, глядел на сигарету, часто помаргивал белыми ресницами, лоб его прочертила поперечная складка.

— Ты никогда ничего не просила, даже от положенного отказывалась. Откуда ты взялась такая, не знаю, прямо на плакат просишься, но я преклоняюсь перед тобой!

Кира Сергеевна удивилась — никогда не говорил он ей таких слов. И после этих торжественных слов он сейчас выдвинет какой-нибудь сногсшибательный, неприемлемый для нее вариант.

— Ладно, я дам тебе хату. Из резерва. А твоего красавца мы потесним, жирно ему в трех комнатах амуры разводить…

— Этого я не могу!

— Чего не можешь? Допустить, чтоб красавца потеснили?

— Из резерва взять не могу.

Он свирепо посмотрел на нее.

— А что ты можешь, позволь спросить? За каким дьяволом позвала меня? Извини, но иногда мне кажется, что ты просто кокетничаешь и хочешь казаться лучше всех, даже лучше самой себя!

Она подумала о той женщине с ребенком, что была у нее на приеме, — странно, что запомнила даже фамилию: Зоя Капустина — и как доказывала ей, что закон нарушать нельзя, закон для всех один…

— И ты извини, но мне кажется, ты хочешь меня разозлить, чтобы я на все махнула рукой и сказала: черт с тобой, давай из резерва.

Она подумала: может, уехать? Но куда? И что я стану там делать? Вспомнила, каким чужим показался тогда Североволжск — даже там пришлось бы все начинать сначала. Одной, без Ирины и Ленки.

— Слушай, — сказал Олейниченко, — а почему голову ломаешь ты, а не он, ведь кашу заварил он. Выгони к дьяволу — и дело с концом! Или опять: «Не могу»?

Она сняла очки, посмотрела на него, ничего не сказала, Я и в самом дело не могу. Даже Ирина поняла, что человека выгнать нельзя.

Олейниченко курил, сбивая пепел в бумажный кулечек, сердито посапывая.

— Ладно. Разменяю я тебе квартиру. Сам.

Она все-таки вытащила из пачки сигарету, закурила. Они молча курили, — изредка поглядывая друг на друга.

Он сказал «сам»— но это так, для ее утешения. Она понимала: какой-то круг лиц все равно будет посвящен, и ему придется отвечать на вопросы. Но это был единственный выход, и мысль о том, что при этом никто не пострадает, примиряла ее.

Трудный разговор был позади, и выход найден, но облегчения она но чувствовала, это удивило ее. Старались представить, как войдет в свои новый дом, в мир любимых вещей и станет жить, не прислушиваясь к шагам на лестнице, к шуршанию газет за стеной, по воскресеньям Ирина с Ленкой будут приходить в гости… это станет началом другой жизни, без него… Но видела свою комнату, где каждая вещь связана с ним.

Пыталась разжечь в себе хоть капельку радости, а в душе было пусто и мертво все.

Олейниченко, задумчиво выпятив губы, выбирал из коробочки скрепки, нанизывал в цепочку. Кира Сергеевна видела, как напряжены его руки, как будто он делал тяжелую работу.

— Спасибо, Игнат, — сказала она.

— Ну-ну, прошу без нежностей, — буркнул он. И швырнул цепочку на стол.

51

Дома ее ждала записка: «У меня партсобрание, приду поздно». Ни обращения, ни подписи.

Зачем мне знать, когда он придет?

Записка — листок из ученической тетради — лежала на кухне на столе, прижатая заварным чайничком. Чтоб сразу бросилась в глаза.

Она заглянула в холодильник, вытащила колбасу, яйца. Подумала: вот бы поесть сейчас густого домашнего борща. Но не было в доме ни мяса, ни овощей — никто не заботился об этом. Она давно ничего не варила, и в доме не пахло едой. Дом, где не пахнет едой, чужой для всех, подумала она. Как гостиница, где не живут, а только останавливаются.

Из окна она видела мокрые крыши с крестами антенн, синий «жигуленок» блестел боками, из дома напротив вышла женщина, посмотрела на небо, распушила зонт, побежала. На асфальте темнела круглая заплатка, в куче песка под грибком валялось забытое детское ведерко.

Когда-то тут играла Ленка, теперь привыкла к другому дому, из которого опять ей скоро уезжать, и меня скоро здесь не будет, ничего этого не увижу, и вспоминать будет не о чем.

Кира Сергеевна ела, поглядывая на белый, сдвинутый в угол стола листок.

Он написал это, чтобы я не подумала, что он у той женщины. Какое мне дело до него? В последнее время у него вошло в привычку, вернувшись домой, отчитываться — косвенно, конечно: «Только что кончился педсовет», «У нас был торжественный вечер».