Год длиною в жизнь

– Э-эх! – Макар Семенович опустился на ступеньку, закурил знакомый Рите «Беломор», уставился сквозь дымок на огромное дерево с черно-коричневой слоистой корой невдалеке от крыльца. Чуть выше земли ствол раздваивался, и Рите вдруг остро захотелось забраться в развилку и постоять там, касаясь ладонями, и телом, и щекой шершавой коры, которая на взгляд почему-то казалась теплой.

– Что это за дерево? – спросила она. – Кора черная, а листья как у березы.

– Она и есть – черная береза, – рассеянно ответил Макар Семенович. – Только на Дальнем Востоке растет, больше нигде…

Он вдруг вскочил, отшвырнул недокуренную папиросу, в два шага преодолел расстояние между своим крыльцом и обгорелым. Там валялось что-то синее, какая-то тряпка. Макар Семенович схватил ее, но потом скомкал и швырнул за стену, в глубину полуразрушенного жилья. Вернулся, тоскливо поглядел на Риту.

– Маринина одежонка. Китайская. Она ее из Харбина привезла. Я таких халатов, когда в Маньчжурии был, много видел на тамошних бабах…

Он опять достал пачку своего «Беломора», вытащил папиросу, прикурил.

– Знаешь, не могу смотреть, когда бабья одежда валяется. Так душу и скручивает…

Рита снова хотела спросить, где Марина, что здесь произошло, но Макар Семенович начал вдруг рассказывать:

– Я в тридцать седьмом году работал шофером в госпитале, в окружном, военном… Сначала-то при штабе ДВО был, командование возил, а потом брата моего старшего, Назара, арестовали за то, что в царской и в белой армии служил. Я, значит, в красной, а он – в белой… У сестры моей двоюродной калмыковцы свекра в стоге сена сожгли за то, что он был секретарем сельсовета, а батяню ее, дядьку моего, красные к стенке приткнули… Такое бывало, бывало… Сплошь и рядом бывало! В общем, когда побили белых, Назар вернулся в нашу деревню Вяземскую и начал себе тишком землю пахать. Думал, отсидится. Нет, не удалось. Его взяли – так и сгинул невесть где. А уж когда культ личности разоблачили, я начал искать концы и получил бумажку: умер, мол, от сердечной недостаточности. Тогда всем так писали.

Рита мрачно кивнула, вспомнив Александра Русанова и его участь.

– Так вот из-за брата Назара меня от должности отставили, однако начальство мое прежнее мне помогло, – продолжал Макар Семенович. – И устроился шофером в госпиталь. А Грушенька поваром в детсад пошла, тоже в военный. Жили мы около самого госпиталя, на улице Истомина, в домах, где и до революции врачи селились. Аграфена моя красавица была. По соседству хирург жил, Благовидов, так его жена, бывало, при виде Грушеньки все восклицала: «Русская красавица! А если бы ее еще и одеть…» Ну, во что мы одевались, ясное дело… У самой-то Благовидовой платья были нарядные. Помню, халат был с жар-птицами, красоты необыкновенной, оранжевый, огнем горел, в таком халате что в пир, что в мир, что в добрые люди. Врачи вообще хорошо жили, а уж военные… И вот как-то раз просыпаемся мы среди ночи – шум во дворе, машины гудят, голоса какие-то. Я подошел к окну: стоят «воронки». Все, говорю, Грушенька, вот и до меня добрались. Думал, из-за брата, из-за Назара… Смотрели мы друг на друга и прощались – и с плохим, и с хорошим, и с горем, и со счастьем. Да только никто в нашу дверь не стукнул. Зато из других квартир, где врачи жили, увели всех. Когда «воронки» отъехали, выглянули мы в коридор: все двери стоят опечатанные, бумажками заклеенные. А у крыльца, в грязи, – халат с жар-птицами… Ну и с тех пор я как увижу женскую одежду брошенную, так и вспоминаю тот халат и ту ночь… Понимаешь?

Рита кивнула, хотя Макар Семенович на нее не смотрел и ответа не ждал.