Год две тысячи четыреста сороковой

Но особенно настоятельно внушается ему с помощью многочисленных примеров отвращение к той роскоши и великолепию, которые никому не приносят пользы, которые уже погубили столько государств и обесславили стольких государей.[212] Все эти позолоченные дворцы, говорят ему, подобны тем театральным декорациям, на которых картон выглядит массивным золотом. Ребенку кажется, будто он видит настоящий дворец. Не будьте детьми. Пышные празднества и торжественные приемы были злоупотреблением власти в угоду гордыне и политике. Все это великолепие, выставленное напоказ, имело целью внушить к себе почтение и страх. Именно таким образом подданные проникались духом раболепия и привыкали к порабощению. Но разве унизительно для короля держаться с подданными как с равными? Чего стоят все эти ежедневные церемонии, эти торжественные его выходы по сравнению с открытым и приветливым выражением его лица? Потребностей у короля не больше, чем у последнего из его подданных. «У него один только желудок, как и у погонщика волов, — говорит Жан-Жак Руссо.^{224} — Если он желает насладиться чистейшим из всех наслаждений, пусть испытает радость быть любимым и пусть будет достоин этой любви».[213]

И, наконец, не проходит дня, чтобы ему не напоминали о существовании всевидящего Верховного существа и не внушали ему страх перед этим богом, благоговейный трепет перед Провидением, веру в бесконечную мудрость его. Бесспорно, нет ничего отвратительнее, чем неверующий король. Я предпочел бы находиться во время бури на судне, ведомом пьяным кормчим. Там я мог бы по крайней мере надеяться на случайное спасение.

Лишь в двадцать два года принцу позволяют жениться. Он возводит на престол гражданку своей страны. Он не привозит из-за границы жену-чужеземку, которая, будучи нередко всем своим складом совершенно чужда нравам его отчизны, так преображает французскую кровь, что французами управляют скорее испанцы или итальянцы,^{225} нежели потомки наших славных предков.[214]

Король не позволяет себе оскорблять целую нацию, воображая, что красота и добродетель рождаются лишь под чужим небом. Та, что победила его сердце во время странствий по родной земле, та, что полюбила его, когда у него не было еще ни скипетра, ни короны, поднимается на трон рядом со своим возлюбленным и обретает народную любовь и уважение и за свою нежность к супругу, и за то, что она сумела внушить ему любовь. Не говоря о том, что возможность подобной награды невольно внушает всем девушкам любовь к добродетелям, мы еще избегаем таким образом всех этих династических войн, которые, не имея ничего общего с благом государства, уже столько раз разоряли Европу.

В день своего бракосочетания принц не расточает безумных денег на торжественные и скучные пиры, на никому не нужные роскошные празднества, на фейерверки и прочие сумасбродства. Вместо подобных расходов, столь же бесполезных, сколь и возмутительных, он к этому дню велит возвести какое-либо общественное здание, построить мост, акведук, театральную залу, провести дорогу, прорыть канал; их называют тогда его именем. Это благодеяние остается в памяти народа, в то время как никто не помнит о тех неразумных тратах, которые вели лишь к несчастным случаям и гибели людей.[215] Народу, ублаготворенному великодушием принца, не приходится здесь втихомолку повторять древнюю басню,^{226} в которой бедная болотная лягушка оплакивает свою судьбу, страшась, что солнце вступит когда-нибудь в брак.[216]

Глава тридцать восьмая О ЖЕНЩИНАХ

Учтивый человек, который все время столь любезно удовлетворял мое любопытство, продолжал тем же откровенным тоном:

— Надобно вам сказать, что женщины у нас не имеют никакого иного приданого, кроме очарования и добродетелей. Им пришлось, следовательно, совершенствовать свои нравственные качества. Так с помощью законодательства удалось победить страшную гидру кокетства, столь чреватую всяческими причудами, пороками и смешными привычками.

— Как! Никакого приданого? Ваши женщины не имеют собственности? Но кто же тогда женится на них?