Год Единорога

— Честно говоря, леди, — произнесла она, — лорд Эйнин мало рассказал нам кроме того, что лишился отца и матери и что у него есть сестра, оставшаяся среди народа, некогда давшего им пристанище. Теперь я вижу, что он мог бы поведать нам много больше, — и она опять сделала тайный знак, на который я ответила, добавив нечто от себя, чтобы она поняла — мои знания не меньше. — Значит, ты, леди, имела видение и, разумеется, знаешь, где он сейчас…

— Это чары Древних, — я обращалась к ней помимо Крунисенды, — причем не светлые, а черные. Пришли они отсюда… — минуя тупо смотревшую на меня Крунисенду, я подошла к окну, возле которого видела брата. Оно опять было прочно забито, точно Эйнин и не пытался его открыть, но когда я прикоснулась к нижнему бруску, за моей спиной раздался сдавленный крик. Я обернулась.

На постели, зажав ладонями рот, сжалась леди Крунисенда. В ее глазах застыл бессмысленный ужас. Снова вскрикнув, она без памяти рухнула на скомканные простыни.

ГЛАВА ПЯТАЯ ПРОКЛЯТИЕ ЛИГАРЕТА

Мудрая Женщина быстро приблизилась и взглянула на меня.

— Это всего лишь обморок, и ей лучше не слышать нашего разговора, потому что все, касающееся Учения, внушает ей ужас.

— И все же ты служишь ей!

— Да, но я — ее приемная мать, и она не знает, чем я занимаюсь, так как с малых лет боялась проклятия, лежащего на ее роду.

— Какого проклятия?

— Того, что скрывается там… — она показала на окно.

— Расскажи мне, я — то в обморок не упаду, но сперва назови мне свое имя, Мудрая.

Мы улыбнулись друг другу, ибо нам обоим было известно, что в мире внешнем она носит одно имя, а в мире скрытом — другое.

— Да, ты, ясное дело, не лишишься чувств, что бы я тебе ни рассказала, а что до моего имени — здесь я зовусь преподобная Вирта… и еще — Ульрика…

Монахиня? Я впервые заметила, что она не в пестроцветном платье придворной дамы, а в серой одежде и монашеском покрывале, оставлявшем открытым только лицо. Но я всегда считала, что монахини чуждаются Древнего Учения и не покидают монастырских стен после принесения окончательных обетов.

— Преподобная, — повторила она. — Война перевернула все обычаи. В прошлом году аббатство Канты Дваждырожденной уничтожили Псы. Мне удалось бежать, и я вернулась к Крунисенде — ведь я дала обет уже после ее обручения. Канта Дваждырожденная некогда сама обладала Древним Знанием, и мысли ее дочерей — не те, что в иных аббатствах. Однако я назвала тебе свое имя, нет ли другого и у тебя?

Эта монахиня была похожа на Эфрину, а главное — она была той, кем была, и я знала, что вправе ей довериться.

— Мое истинное имя — Клазил, что дано мне согласно обычаям народа моей матери…

— …волшебницы Эсткарпа! Теперь тебе потребуется вся их мудрость, если ты хочешь совершить то, зачем сюда явилась.

— Расскажи мне все известное об этом проклятии, потому что Эйнина, похоже, настигло именно оно.

— Рассказывают, будто основатель благородного Дома Лигарета, к которому принадлежит моя госпожа, пытался овладеть Древним Учением, но, не имея ни терпения, ни выдержки, чтобы идти дорогой знания, несся по ней такой рысью, что отпугнула бы любого здравомыслящего человека. Он посещал строения Древних, и однажды после подобного похода привез себе жену. Как раз в этой комнате находилась их спальня. Детей у них не было, что очень удручало лорда Лигарета, желавшего иметь наследника. И поскольку он непременно решил доказать себе, что отсутствие детей — не его вина, тайком завел себе наложниц, прижив от одной из них сына, а от другой — дочь. Но только последний глупец может думать, что подобное можно сохранить в тайне.

Однажды ночью он вошел к своей жене и остолбенел — она восседала в высоком кресле, вроде того, что он занимал в главном зале, когда творил суд. Перед ней на скамейках сидели его наложницы, держа на коленях своих детей. Они смотрели прямо перед собой и были как бы не в себе.

Лорд подошел к жене, грозно вопрошая, что такое она затеяла. Издевательски улыбаясь, она отвечала, что поступает так лишь ради его удобства — пусть-де эти женщины лучше будут находиться у него в доме, чем таскаться ему к ним по ночам в любую непогоду, чтобы удовольствовать свою похоть…

Она поднялась, а он почувствовал, что не может шевельнуться. Она сбросила платье и все подаренные им драгоценности и швырнула все это на пол. Наряды тут же обернулись грязными отрепьями. Затем, обнаженная и прекрасная в лунном свете, она подошла к окну и ступила на подоконник. Оттуда она, обернувшись, глянула на Лигарета и произнесла слова, что до сих пор не забылись:

— Ты будешь желать, будешь искать, а когда найдешь — сгинешь. То, чем ты владел и чем пренебрег, много лет спустя будет призывать других, и они также будут желать, искать, но не смогут обладать тем, что найдут.

После чего она повернулась и шагнула прямо из окна. Тогда только спали с Лигарета чары, приковывавшие его к месту. Он бросился к окну, но внизу своей жены не увидел, словно из окна она шагнула в иной мир.