God, Human, Animal, Machine: Technology, Metaphor, and the Search for Meaning

В какой-то момент тем летом я взял в руки свой экземпляр "Братьев Карамазовых" и в итоге прочитал их от начала до конца впервые со времен библейской школы. За эти годы я много раз перечитывал отдельные части книги, особенно спор о божественной справедливости между Иваном и Алешей - нравственная драма, которая для меня не потеряла своей силы. На этот раз она поразила меня с той же силой: воспоминание о моем гневе на Бога, допустившего такие страдания, убежденность в том, что Иван был прав, что роман каким-то образом признает его правоту, несмотря на то что он порицает веру самого автора. Я рассказал об этом своему другу, человеку, который рос так же, как и я, и сохранил свою веру, хотя с тех пор отказался от фундаментализма. По его словам, ему тоже понравился этот роман, и он хотел услышать мои мысли. Я сказал ему, что Достоевский нечаянно раскрыл слишком много себя и своих собственных сомнений через логику Ивана. Он привел атеисту лучший аргумент.

Но тут мой друг меня поправил. "Нет, у Ивана действительно больше аргументов", - сказал он. "Руки опускаются, он побеждает в дебатах. В этом вся суть".

Конечно, он был прав. Я забыл: именно это и должен был символизировать поцелуй Алеши - то, что религиозная жизнь - это не победа в спорах или установление объективной истины, а осознанный выбор в пользу своей веры. Алеша - герой романа, потому что у него хватило мужества идти по религиозному пути, даже если не было возможности доказать истинность его убеждений. Но только перечитав эту сцену спустя несколько недель, я впервые осознал особую гениальность теодицеи. Авторский ответ на эту теологическую проблему не был собственно поцелуем Алеши, а был заложен в самом аргументе Ивана. Признавая ограниченность своего евклидова разума, Иван показывает, что научный рационализм стоит на таком же неопределенном фундаменте, что он тоже обнаружил некие тупики, препятствующие абсолютной уверенности. Как верующий признает, что пути Бога выше его собственных, так и Иван, подобно всем современным людям, вынужден принимать истины, например, из современной физики, которые противоречат его врожденному чувству разума. Иван попадает в парадоксальную ситуацию: он верит в эмпиризм и логику, и все же именно они показали, что разум иллюзорен и ненадежен, а значит, поверить в то, что человеческие интерпретации мира действительно объективны, становится все труднее.

Но тогда, по логике романа - если я могу предложить несколько неортодоксальное прочтение - отказ Ивана от своих убеждений, его решение вернуть билет также является актом веры и делает его в равной степени героическим. Это вера в человеческую природу и, возможно, в гуманизм как проект, признание того, что наша точка зрения, какой бы ограниченной она ни была, все же является законной и ее стоит отстаивать. Спустя столько лет я по-прежнему считаю его самым достойным восхищения персонажем романа и нахожу в его поступках возможность, которая часто затушевывается в современной жизни.

Если Блюменберг прав в своем описании разочарования, то научная революция сама по себе была прыжком веры, утверждением, что плохо придуманный Бог больше не может гарантировать нашу ценность как вида, что наша земная система отсчета является единственно верной. Блюменберг считал, что кризис номинализма был не единовременным явлением, а скорее одной из многих "фаз объективизации, которые отрываются от своей первоначальной мотивации". Тенденция отдавать предпочтение некоему высшему порядку перед человеческими интересами возникала на протяжении всей истории - до Оккама и протестантских реформаторов она проявилась в философии эпикурейцев, которые считали, что между Богом и земной жизнью нет соответствия. И он считал, что это снова происходит в технологиях двадцатого века, когда стремление к знаниям отрывается от своих гуманистических истоков. Именно в такие моменты возникала необходимость прояснить назначение науки и техники, чтобы "вернуть им человеческую функцию, вновь подчинить их целям человека по отношению к миру". Это отнюдь не было уникальным мнением философов середины века, которые, находясь в тени атомной бомбы, понимали, возможно, более остро, что оказывается под угрозой, когда технология отрывается от человеческих интересов. Арендт тоже принадлежала к этому поколению, и она надеялась, что в будущем мы выработаем мировоззрение, которое будет более "геоцентричным и антропоморфным". Она была непреклонна в том, что это не означает возврата к докоперниковскому мировоззрению, в котором мы считали себя центром Вселенной и вершиной творения. Вместо этого она выступала за философию, которая принимала за отправную точку грубый факт нашей смертности и признавала, что Земля, которую мы активно разрушаем и пытаемся покинуть, - наш единственно возможный дом.