Год, когда я всему говорила ДА

Я приезжала домой, Эмерсон и Бекетт бросали в мою сторону взгляд, обнимали меня, а потом продолжали играть. Словно я была милой соседкой, забежавшей в гости. Или Харпер пренебрежительно смеривала меня взглядом, когда я переспрашивала, о какой именно подруге она говорит. И тогда до меня доходило, что я на неделю выпала из разговоров с ней, а в подростковом возрасте это целая жизнь.

А потом я врезалась в эмоциональную стену.

Однажды вечером я была при полном параде – в вечернем платье, с идеальной прической и макияжем. Взятые взаймы бриллианты сверкали на шее и запястьях. Я была готова отправиться на какое-то очередное мероприятие, которому я сказала «да». И, когда я уже шла через прихожую к входной двери, ко мне со всех ног ринулась Эмерсон.

– МАМА! – вопила она, протягивая ко мне липкие ручонки. – Хочешь поиграть?

На краткий миг мне показалось, что время застыло. Как в одном из тех боевиков, где все движения вдруг становятся замедленными, а потом ускоряются. Прямо перед тем, как герой-пижон (ибо почему-то в боевиках с замедленным воспроизведением, с томительным разворотом в прыжке ВСЕГДА бывает какой-нибудь пижон) надерет кому-то задницу. Но вот Эмерсон, единственная прядка ее курчавых волосиков завязана в отважное подобие хвостика на макушке, похожая на мультяшного птенчика Твити. Она замирает, потом летит на меня в замедленном воспроизведении, а потом все ускоряется, и я вижу себя: голубое вечернее платье, липкие ручонки, ребенок, который несется ко мне сквозь пространство.

Она задала мне вопрос.

«Хочешь поиграть?»

Я опаздываю. Я идеально, элегантно одета. Это платье сшила Каролина Эррера. На мне туфли из каких-то темно-синих кружев, которые причиняют мне ужасную боль, но, черт возьми, как же хорошо на мне смотрятся. Когда я выйду на сцену, та речь, которую я написала для этого конкретного вечера в знак уважения к другу, будет забавной, живой и трогательной. Я знаю, что это будет особый момент, о котором завтра, вероятно, будет говорить весь город. Мой телефон звонит не переставая. Это Крис, мой рекламный агент. К этому времени мне уже следовало бы быть на месте. Но…

– Хочешь поиграть?

Это круглое личико. Большие, полные надежды глаза. Алые губки, точно лук Купидона.

Я могла бы наклониться, схватить ее ручки в свои прежде, чем она меня коснется. Нежно поцеловать ее и сказать: «Нет-нет, мама должна ехать, маме нельзя опаздывать».

Я могла бы.

Я была бы в своем праве. Это не стало бы чем-то неслыханным. Это было бы нормально. Она бы меня поняла.

Но в этот застывший миг я кое-что осознала.

Она не назвала меня «милая».

Она больше никого не называет «милой».

Она меняется. Прямо на моих глазах. Ребенку, который сидел у меня на бедре в прошлое Благодарение, в следующий день рождения исполнится три года.

Это проходит мимо меня.

И если я не поостерегусь, она будет чаще видеть мой затылок, направляющийся к двери, чем мое лицо.

Поэтому все меняется.

Я сбрасываю свои пыточные туфли на каблуке. Падаю на колени на паркетный пол, из-за чего вечернее платье вздувается вокруг моей талии, как какой-то голубой воздушный торт. Оно помнется. Мне плевать.

– Хочешь поиграть? – снова повторяет она.

– ДА! – выдыхаю я. – Да, хочу.

И хватаю эти липкие ладошки в свои, и Эмерсон плюхается мне на колени, смеясь, когда ткань платья облаком взлетает вокруг нее.

Когда я, опоздав на пятнадцать минут, приезжаю на место, голубое вечернее платье безнадежно измято, а туфли я несу в руке. Но мне нет до этого дела – у меня в груди катается горячая жемчужина радости, которая согревает меня так, как я уже и не чаяла. Маленький огонек внутри меня был зажжен заново. Как по волшебству.

Давайте не увлекаться.

Это просто любовь. Вот и все.

Мы играли. Мы с Эмерсон. К нам присоединилась Беккетт, а потом и Харпер. Было много смеха. Я устроила самое блестящее в своей жизни чтение лучшей из написанных в мире книг – «Все какают»[27]. Кажется, были еще танцы и пение под спонтанную фанк-диско-версию детской песенки «Голова и плечи, коленки и носочки».

Были липкие поцелуи. Беккетт из любопытства засунула палец мне в нос. Эмерсон прижалась головой к моей груди и прислушивалась, пока не услышала, как бьется мое сердце. А потом серьезно посмотрела на меня.

– Ты еще живая.

Да, я живая.

В такие дни я все еще живая.

Мы закончили ежедневным исполнением той чертовски роскошной песни, которую поет Идина Мензел в фильме «Холодное сердце» и которая оказывает своего рода гипнотическое воздействие в духе Крысолова на всех детей. А потом я села в машину и отправилась на мероприятие. Счастливая. С этой теплой радостью внутри. Чувствуя изменения на фундаментальном уровне. Словно я знала тайну, которую удается узнать лишь немногим людям.

Но на самом деле это была просто любовь. Никакая не тайна.

Просто что-то, о чем мы забываем.

Всем нам не помешало бы немножко больше любви.

Намного больше любви.