Год кометы

— Знаешь, как старики генералы зовут этот камень? — вдруг как бы невпопад спросил Иван. — Генералиссимус. А некоторые — Иосиф Виссарионович. Но чаще — Генералиссимус. Они десятилетиями сюда ездят, здесь все их военные болячки знают. Заведующий санаторием тоже из фронтовиков, тут у них излюбленное место и закрытый клуб. И уже никто не помнит, кто первый назвал камень Генералиссимусом. Новеньких к нему водят, вроде как знакомиться. Вот родник, вот причал с лодками, вот сосновая аллея, а вот Генералиссимус. Я видел, как одного приводили, генерал-майора авиации, седого, в шрамах…

Иван взял паузу, обдумывая, как лучше рассказать, а я снова вспомнил дом на Соколе, генералов, спускающихся по ступеням, седого летчика, изображавшего для внука самолет, — не о нем ли говорит Иван?

— Очень серьезный старик, местные в основном размякшие какие-то, а тот словно из металла выточен, — продолжил Иван. — Я думал, он рассмеется, мол, совсем старые вояки сбрендили, камень у них — Генералиссимус, санаторные калории в голову ударили, минеральная водичка пузырьками в мозг ушла, скоро дубам и соснам звания присваивать станете. А летчик, видно сбивали его, осколками кабины лицо посекло, постоял, постоял, а потом к фуражке под козырек взял. И деды вокруг закивали-закачались: наш, наш человек, в корпус его повели, и так переглядывались, словно и утопить могли, немощной толпой набросившись, если б он камень Генералиссимусом не признал.

Иван смотрел на камень, едва не забравший его жизнь, а я проникался смыслом его слов, вспоминая двух мальчиков, перебегавших дорогу перед черной машиной Сталина. Кто же, кто же такой Иван, если он способен не дразнить Генералиссимуса, а бросать ему вызов и бороться с ним? В том, что древний валун, обожествленный стариками генералами, именем Верховного водившими войска в бой, в каком-то смысле действительно есть сегодняшний Сталин, у меня сомнений не возникало.

Если бы я был внимательнее, я бы понял, что Иван что-то досочинил в этой истории, ведь я сам поступал так же.

В школе, где учительница знала, что мои родители много поездили по стране, я стал придумывать для себя путешествия: дескать, я видел пик Коммунизма на Памире и даже поднимался на его подножие, был на реке Урал в том месте, где утоп Чапаев, посещал Шушенское и заходил в избу, где жили в ссылке Ленин с Крупской.

Первую историю я нафантазировал просто от скуки, еще опираясь на какие-то факты — меня действительно думали взять на Памир. Но тут же понял, что строгая, не дававшая ученикам спуску учительница начала относиться ко мне так, будто я совершил паломничество по святым местам: я, ребенок, стал значительнее и авторитетнее ее, взрослой. И уже не мог удержаться от продолжения фантазий, защищавших меня от дисциплинарных придирок и уходивших все дальше от действительности.

Но в отношении Ивана я даже не мог предположить, что он присочиняет или лжет. Зачем, кому — мне? Зная свою склонность к обману, я полагал ее исключительной и вынужденной; я не до конца верил бабушкам и родителям, чувствовал, сколь многое они недоговаривают, скрывают, и так же устало привык к собственным умолчаниям. Но Иван? Иван явился мне как вестник правды, человек со стороны, которому никаким образом не может быть нужно, чтобы я чего-то не знал или верил в какой-то якобы спасительный обман.

Мог ли я догадаться, что Иван использует ложь как инструмент? Тот, кто лжет, имеет власть над верящим ему; Ивана интересовал обман не сам по себе, как то бывает с выдумщиками и фантазерами вроде меня самого. Обман для него был формой власти, создавал эту власть; из ложных предпосылок он выращивал истинное чувство, истинную привязанность, и, кажется, именно этим и упивался.

Но такие размышления были за горизонтом моих возможностей.

Я ночью думал о том, что ты вчера рассказал, — вдруг заговорил Иван. — Ты прав. Мистер действительно шпион или диверсант, иначе его давно бы поймали.

После схватки с валуном-Генералиссимусом я был готов к тому, что Иван отдаст мне по-военному четкий приказ, как ловить Мистера; он медленно, одолевая усталость, продолжил:

— Это твое задание. Только твое. Я не смогу тебе помочь. Я его только спугну. Или он меня убьет. — Иван на секунду прикрыл глаза, как бы обозревая изнутри обессиленное тело, и у меня перехватило дыхание от искренности его слов, от признания слабости.

— Я бы рискнул, все равно рискнул, — сказал Иван. — Но у тебя получится лучше. А я буду тебе помогать, чем смогу.

Может быть, я бы в конце концов и опамятовался, сделал бы вид, что ничего не было, — даже ценой разрыва отношений с Иваном, — если бы не одна деталь, одно обстоятельство, которое перерешило и закрепило все.