Год людоеда. Игры олигархов

Конечно, после всех своих приключений он бы здесь, наверное, до самой старости согласился пожить. Другое дело — кто его тут так надолго оставит, да и кому он здесь, честно говоря, такой сладкий, сдался? Малехо подлечат, и — ногой под жопу! Котумай туда, откуда свалился! А куда ему котумать-то? Опять к отморозкам? Спасибо, лучше уж на тот свет, где, между прочим, можно запросто и в ангела превратиться! К мамке? Это опять на всю пьянь района смотреть и без жратвы сидеть!

— Где мой сын, там и я! — услышал Бросов хорошо знакомый ему голос Колькиной мамани, и вот она сама уже появилась за стеклами входной двери в их палату. — Где такие законы, чтобы родную мать к сыночку не пускать? Он мне всегда родной и всегда любимый будет, что живой, что мертвый!

— Ладно, мамочка, только вы недолго навещайте своего ребеночка и не приходите больше сюда под такими парами, — советовал гостье нервный голос невидимой санитарки, — отец-то у него есть? Больно уж он у вас неухоженный!

— Нет у нас отца, погиб он. Я ему говорила, зачем тебе нужна эта наемная служба, на которой ты каждую секунду можешь своего сына сиротой, а меня вдовой сделать, а он мне свое: я хочу сделать все для того, чтобы ты, моя женушка, никогда денег не считала, чтоб тебе, короче, за все про все хватало! Вот я после того, как он на мине подорвался, и не считаю. И сына одна ращу. А каково это теперь, сами, наверное, знаете? — Жанна зашла в палату и, увидев Колю, упала на колени и закрыла лицо руками. — Господи, сынуля мой, волшебный! Что ж они с тобой, фашисты, сделали?

— Сейчас у каждого свое горе, — донесся примирительный голос санитарки, а ее раскисшая фигура проплыла за стеклом. — Как человеку не пить от такой жизни! Тут и волком завоешь, и мельницей завертишься, чтобы ни о чем ни помнить! Потеряли мы сами себя, ой потеряли!

— Тетя Жанна, да он жив! Он сегодня уже и ел, и смеялся, — ты ж его знаешь, какой он всегда юморной! А сейчас ему сонный укол заделали, вот он и закемарил. Да это ненадолго, так, чтобы силы прибавлялись! — Бросов спустил ноги с кровати и приготовился утешать пьяную женщину. — Врачи говорят, он еще быстрее меня оклемается! У него и анализы все лучше моих! Ты за него не беспокойся!

— Косточка моя, я ж без тебя удавлюсь или яду выпью! Не умирай, золото мое! — Жанна поднялась и подавленно двинулась в сторону кровати, на которой лежал ее сын. — А ты, Петруха, молчал бы, а, молчал бы лучше, хорошо? Не ты его разве убивал-то?!

— Мать, ты чего, ебанулась с горя? — Махлаткин открыл усталые глаза и удивленно смотрел на Жанну. — Чего шумишь-то? Зачем здесь базар-вокзал разводить? Тебе что, не сказали, что нас клоповцы насмерть махаться заставили? А так-то мы с Желтым, по жизни, друзья всегда были. Правда, Желтый? Так что присохни, Жанночка, хорэ?

Ну! Я, тетя Жанна, пока мог, все оттягивал, а они бы нас все равно убили: дерись, а не то собаками затравим! Клево, да? — Бросов встал и выжидающе посмотрел в спину Махлаткиной, которая приблизилась к своему сыну. — Между прочим, он мне чуть шнифт не выдавил. Вон, видишь, завязан. Да еще, кстати, и неизвестно, останется ли он зрячим!

— Ой, Петруня, нашелся! Господи, сколько же я по тебе за эти годочки слезок-то выплакала! — В палату опрометью вбежала Зоя Бросова, тревожно закрутила головой, словно опасалась, что ее в любой момент могут перехватить, и тотчас кинулась обнимать своего сына. — А как вырос-то! Где ж ты был? Где они тебя держали?

— Колька, ты чего так не по-сыновьи свою мамашу встречаешь? — сурово спросила Антонина Ремнева, которая тоже, как всегда медленно, словно с трудом, а кому-то могло показаться, что и с некоторым величием, заполняла помещение своим крупным телом. — Она тут без тебя чуть с ума не сошла! Мы ей каких только басен в утешение не сочиняли, чтобы только она в твою сохранность поверила. А ты ее с ходу ебенями кроешь! Не надо так, мальчик мой, не надо материнское сердце, как траву, вытаптывать! Пригодится тебе еще слепая материнская любовь, ой как пригодится!

— Мать, вы здесь так не орите, а то нас сейчас всех из больницы выставят! Тут, знаешь, никого пока насильно не держат! Мне вон даже курить запретили: раз увидим, говорят, как смолишь, — автоматом на выписку, и будешь в подворотне долечиваться! — Петя поправил одежду и пошел навстречу Зое, которая все больше сморщивала маленькое личико и зажмуривала постоянно воспаленные глазки. — Ну что ты, ну брось, ну живой я, что мне сделается-то?! Крепкий я, мать, не волнуйся!

Обнявшись со своей ставшей за эти годы еще более крохотной матерью, Бросов, к своему стыду, вдруг не удержался и заплакал, заплакал, словно зеленый пацан, который еще не испытал и сотой части того, что пришлось за это время испытать Петьке по кличке Желтый. Задыхаясь в слезах, Бросов повернул свое отчаянное лицо в сторону Кольки и с облегчением различил, что тот, зажатый лиловыми руками Жанны, тоже ревет и впивается своими тощими, как куриные лапки, и побелевшими, как потолок, пальцами в сверкающий металлический поручень раздвижной больничной кровати.